— манипулируя другими (навязывая свой выбор) и упиваясь успешным покорением чужих воль. Такого субъекта, с учетом его стремления к материальному успеху, во все времена скорее считали мерзавцем и, при случае, гнали из общины поганой метлой. Теперь, в современной России, Сурков предлагал своей партии апологетику мерзости. И, примерив к себе выдуманные идеалы, провозглашал мерзостные принципы с пафосом и напором, демонстрируя, что он и есть образец того самого идеального мерзавца.

Вдаваясь в историю, Сурков проводил прежнюю марксистскую догму. У марксистов она звучала так: более развитые общества показывают менее развитым их будущее. То есть, все общества идут по одной колее, но с разной скоростью и с разных стартовых позиций. Сурков предлагал считать всю европейскую историю еще проще: как монопроцесс. Мол, у них — реформация, у нас — нестяжатели, у них — абсолютизм, и у нас тоже, а если у нас «довольно странное тоталитарное государство», то и у них почти то же самое — нацизм в Германии, фашизм в Италии, франкизм в Испании. А раз так, то Россия — не уникальна. Ей не в чем каяться, но и Европе тоже. Мол, все одинаковы.

Противоположная точка зрения обоснована куда как яснее — хотя бы в цивилизационном подходе. Но Сурков искал для идеологии «партии власти» не истины, а удобства: совсем просто считать, не вдаваясь в детали, что мы «не хуже всех», расплачиваясь за это также необходимостью признать, что «и не лучше» и «лучше» в принципе не можем быть ни в чем. Таким образом, в обмен на реабилитацию всех без исключения эпизодов прошлого России (как и позорного настоящего), приходится приравнять сталинизм и гитлеровский нацизм, считая их явлениями одного порядка. Что, собственно, делают и самые большие «доброжелатели» России на Западе.

Для патриота Россия — безусловно уникальна, как уникальны для любого нормального человека его родители. Но Сурков не нуждался в этой «семейной» трактовке патриотизма. Ему хотелось доказать лишь неправомочность «изгойства» России, представление о котором поселилось среди его соратников по «Единой России» и бытовало среди либералов. Ему нужно было доказать, что Россия — не страна-уродец. Для патриота это и так ясно. Но Сурков мечтал, чтобы за кордоном российским олигархам были открыты все дороги и никто не попрекал их авторитаризмом, рецидивами сталинизма и разрывом с собственной историей. Холуи «партии власти» должны были настроиться на этот тон: «у нас» не все так плохо, а «у них» — не все так хорошо.

На место одного комплекса приходил другой. Сурков ци; тировал Николая Бердяева — некие достаточно банальные слова о свободе. Случайно пролетевшее слова, не имеющее системной привязки ни к мировоззрению самого Бердяева, ни к русской философии в целом. Адвокату олигархии лишь нужно найти схожие места с догмами, сидящими у него в голове. Пусть даже вне контекста, пусть нечто самое банальное — лишь бы запутать в свои интересы какое-нибудь известное имя. Это такое же воровство смысла, как ельцинская приватизация — воровство собственности.