Чекки нашел повесть, послужившую потом зерном для Макбета, и стал читать и переводить тут же живой, интересный рассказ.

Старец внимательно слушал толковника и поправлял изображение Христа, нарисованного отроком. Лик Его представлял почти портрет Алексея Адашева, с которого, как с натурщика, вопреки обычаю, писал свой образ Макарий. Иногда он знаком останавливал Чекки и о чем-то думал, покачивая своей седой головой, обрамленной ореолом пышных волос, несмотря на то что сейчас они были зачесаны и собраны вместе.

– Государь жалует! – доложил пастырю служка.

И тотчас почти за дверью раздался звонкий голос Ивана:

– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!

– Аминь! Входи, входи, царь-государь! – делая движение встать при помощи служки, произнес митрополит. В то же время махнул он Чекки рукой, чтобы тот уходил.

Отдав земной поклон вошедшему отроку-царю, итальянец ушел со своим тяжелым, в кожу переплетенным фолиантом в руках.

Иван поспешил к Макарию.

– Не труди себя, отче… Да еще при недуге! – искренно ласково сказал он, принимая благословение пастырское и целуя руку митрополита.

Тот обнял сидя царя и поцеловал его.

– Да уж, хворь – не свой брат. Спасибо, что ждать не заставил, государь. Просить тебя надо, а самому – ни с места. Пришлось тебя уж тревожить, от царских забот отрывать.

Иван вспыхнул.

Просто, без малейшего намека, были сказаны эти слова, но таким горьким упреком прозвучали именно при всей их простоте и кротости, что царю легче было бы обиду и брань снести, чем это извинение старца. Вспоминая, какими царскими делами занимался он эти дни, отрок так и горел от стыда, вдруг проснувшегося в душе.

– Какая просьба, отче господине? Приказывай! Как сын покорный – все сотворю, что велишь.

– Ну что ты! – слегка замахав худощавой своей аскетической рукой, с улыбкой сказал Макарий. – По-церковному я еще могу где указать тебе. А по мирским делам – ты царь… Помазанник Божий! Тут я, как и все подвластные тебе, просить лишь горазд!

– Все равно, отче! Говори, что хочешь? – глубоко польщенный такой речью, отвечал Иван. – Хоть я и догадываюсь: о Кубенских ты, надо быть?

– Как тебе не угадать? Орел ты у нас! Прозорливый духом, умом остер! Царь, Божией милостью… Вот о них о самых и прошу тебя. Не ради их грешной души. Уж, конешно, коли ссылал ты, так знал, за что. А ради милосердия и твоего имени светлого ради молю… Не посмели бояре к тебе, ко мне забежали. Пришлось тревожить тебя…

– Ага, не посмели? Боятся, значит, меня?

– Как не бояться?! Гроза и милость царская, что Божий гром и вёдро. Не уйдешь от них, нигде не скроешься! Вот после грозы пусть солнышко проглянет! Помилуй окаянных. Господь, помнишь, Содом хотел пощадить ради одного праведного. А у тех бояр и дети есть, невинные, малые, и жены… Вот ради них…

– Не щадили они меня, отец! Ни мамушку не пожалели, извели, бедную…

– Ну это кто знает? Нешто по сыску дознано, что Кубенских то дело?

– Все они заодно. Вон дядевья мне толкуют: всех прибрать к рукам надобно! И Воронцовы мне измену Кубенских, как масло на воду, вывели! Что же щадить воров?