Пока мы возились с обожженной рукой моего братца, жидкость начала действовать: золото засветилось, да так ярко, что я невольно заслонил ладонью глаза. Дно реки сияло, каждый камешек, каждый поросший мхом булыжник в ней стал виден как днем. Самородки и хлопья золота, еще несколько мгновений назад такие холодные и скрытые от глаза, теперь сияли чистым желтым и оранжевым светом, четко, словно звезды на небе.

Варм уже вовсю работал: его рука ходила туда-сюда — под воду и обратно, словно живой поршень. Оглядываясь в поисках самородков побольше, он действовал хладнокровно и с толком, однако лицо его и глаза, освещенные сиянием золота, выдавали наивысшую, полную степень довольства и радости. Моррис, совсем изможденный, не в силах мутить воду дальше, отложил ветку и смотрел на реку блаженно и тихо, словно одурманенный опиумом. Я глянул на Чарли: выражение у него на лице смягчилось, морщины разгладились. Братец позабыл о гневе и боли. Увлеченный зрелищем, он сглотнул и посмотрел мне в глаза. Улыбнулся.

В пресном мире, где все подчиняется рассудку и числам, прошло двадцать минут, прежде чем золото перестало сиять. Однако мгновения, проведенные за работой, не показались ни долгими, ни короткими, их вообще нельзя было сосчитать и измерить. Мы выпали из времени (во всяком случае так мне показалось). Необычное дело подняло дух на такую высоту, где секунды и минуты не то что не действуют, они просто не существуют. И это возвышенное состояние — говорю за себя — пришло не столько от вида быстро растущих золотых горок, сколько от мысли, что я участвую в невероятном приключении благодаря уму и силе разума одного-единственного человека.

Меня никогда не занимал вопрос бытия: счастлив я быть человеком или нет? Но сейчас мной овладела гордость за пытливый и упорный человеческий разум. Я определенно радовался жизни и тому, кто я есть. Из наших ведер били столбики яркого света, и ветви деревьев близ берега озарялись сиянием из реки. Долину обдувал теплый ветер, и, отражаясь от воды, он ласкал мое лицо и трепал волосы.

Я навсегда запомню эту ночь — один сказочный ее отрезок, как самый счастливый. Позже он казался даже чересчур счастливым — такой радости людям познавать недозволено. По сравнению с ним и теперь блекнет все, что я считал в жизни ярким. Впрочем, и это, должно быть, справедливо, радовались мы не долго. После все пошло под откос. Наступил мрак, какого я и представить не мог. Нас посетила смерть, и не в одном своем обличье.

Возвращаясь назад по краю плотины, Моррис оступился и упал в самую глубокую часть реки, ушел под воду целиком, с головой, да так и не вынырнул. К тому времени золото перестало сиять, а мы с Чарли сидели на берегу и торопливо отмывались от едкой смеси. Признаться, сначала мы даже и не ощутили, как она действует на кожу: холодная вода в реке, занемевшая плоть, возбуждение, радость — все это приглушило чувствительность. Зато потом, когда золото вновь сделалось невидимым, по рукам и ногам стало расползаться жуткое жжение. Оно целиком заняло нас, не позволяя больше ни о чем думать. Мы скребли руки и ноги, спеша поскорее отмыться. Чарли отстал, и я, сделав дело, помог ему. И как раз когда я закончил мыть братцу ноги, мы услышали Морриса. Вынырнув наконец, он кричал.