– За вождя тебе, – сквозь зубы сказал побратим. Две наши стрелы одновременно взвились против ветра, канули вниз и ударили Оладью в лицо. Он упал, отброшенный навзничь, и не поднялся. Ватажники на время замешкались.

А снежный вал шумел уже над разливом. Скорей бы. Хотя немножко скорей закрыл бы луну…

Ярун схватил мою руку, в глазах были сумасшедшие огоньки.

– Дай стрел, – сказал он отрывисто. – Уведу их!

Я вытащила из тула сколько захватила рука. Ярун прыжком повернулся на лыжах и нырнул в сосенки, пригибаясь, пропал, как и не бывало его. Высоченные ели поднимались у меня за спиной. Как бы я ни прятала варяга, нас найдут. Частыми гребнями прочешут опушку, вытащат и убьют.

– Меч дай… – сказал вдруг воевода. Он силился приподняться, глаза были лютые, и одна щека располосована от переносья до уха. – Девка глупая… беги…

Я дала ему меч – вложила в левую руку, потому что на правой были сломаны пальцы. Он не сумел удержать, поник снова на снег, глаза потухли. Молчан щерил волчьи клыки, в горле яростно клокотало. С ним сразу не сладят, он даст мне время дважды взметнуть ножом. Второй раз вождю в плену не бывать. Да и мне незачем.

Вот новогородцы двинулись к нам через старое поле. Я пала на колени рядом с Мстивоем и обняла его, поднося руку к ножнам… И почти сразу один из преследователей вскрикнул, обидно уязвлённый в бедро пониже кольчуги.

Ярун, не прячась, стоял у края опушки и выпускал стрелу за стрелой, бранясь во всё горло. Новогородцы заслонились щитами и принялись отвечать. Боковой порывистый ветер мешал и им, и Яруну, но потом побратим схватил себя за бок и согнулся. Вновь выпрямился. Попытался натянуть тетиву… Уронил стрелу и побрёл, шатаясь, почти свалился за сосенки.

Я слышала, как они совещались. Я положила руку на голову Молчану. Меня колотило.

Один из преследователей побежал к тому месту, где скрылся охотник. Вот нагнулся и радостно закричал, найдя кровь на снегу. Потом в его щит воткнулась стрела, пущенная ослабевшей рукой. Тут уж почти два десятка вооружённых мужчин, на лыжах и так, кинулись по горячему следу.

И только тогда я отняла тряскую руку от ножен.

Варяг не открывал глаз. Но дышал. Я стала поспешно натягивать на изувеченное, окоченевшее тело одежду. Она была мала воеводе, я вспарывала её, когда приходилось, – какая ни есть, а живому телу заступа… И в это время сделалось темно, словно в погребе, и с рёвом упала с моря метель.

Я как-то пыталась прикрыть собой воеводу, беспомощно силясь свести у него на груди концы полушубка. Я прижималась к нему и слышала, как всё ещё стучала упрямая жизнь там, под ранами, схваченными морозом. Стучала всё медленней, всё неохотней. Я потеряла в снегу шапку и рукавицы и не сумела найти. Нарушивший гейсы гибнет всегда. Не отпусти меня мудрый Плотица, уже теперь сбылась бы судьба. Мы с Яруном немного ей помешали, отпугнули склонившуюся погибель… но ненадолго. Кровь остывала, замирало сердце в груди.

Я ощупью прорезала плащ и обернула воеводу, перехватив в поясе запасной тетивой. Обезумевший снег бил меня по спине. Рядом рухнуло дерево. Я подумала о Яруне и новогородцах. Я схватилась за плащ и вновь потянула, почти не видя куда. Говорили, такая метель была в год, когда я родилась. Я то привставала, то падала на четвереньки. Я совсем потеряла Молчана, потом чуть не наступила на пса. Он всё берёг мои лыжи. В лесу будет полегче. Может быть. Впереди лежало болото, плохо промерзавшие топи. Я обойду их справа. Снег вбивался за ворот, никакого крика не разобрать было за хохотом ведьм. Ночь перед Самхейном, когда умирают нарушившие запреты. Я наугад скатилась с горушки и обхватила недвижного воеводу. Он слабо дышал. Ещё чуть, и совсем дотлеет в нём жизнь. Он почувствовал меня рядом с собою и выдохнул – уже издалека: