И все же я пил бурбон за бурбоном, глядя вниз и заранее шатаясь. Я надирался среди мигающих вертолетов в баре, которого больше нет. Неужели я – тот самый человек, что выпендривался там, на верхотуре, пятнадцать лет назад? Мы танцевали в окружении окон под «Into the Groove» Мадонны. Я проливал виски на платья упитанных девиц с Риверсайд-драйв, презиравших bridge-and-tunnel-crowd (таким прозвищем они наградили жителей пригородов, тех, кому нужно было преодолевать мосты и туннели, чтобы попасть на Манхэттен). Я мечтал о судьбе Доналда Трампа, Майка Милкена, Ника Лизона: денег немерено и всегда на виду. Я неплохо оттягивался в «Windows on the World»; но прошлое мертво: ничто не доказывает, что то, чего не существует, когда-то существовало.
В тот вечер, когда я поднялся туда, небо над Нью-Йорком было обложено тучами, но башня переливалась огнями. «The Greatest Bar on Earth» плыл над ватным морем. Справа VIP'ы созерцали огни Бруклина, отражающиеся в море, слева не было видно ничего, кроме белого сырого ковра, в точности как из иллюминатора летящего самолета. Всемирный торговый центр был полосатым: вообразите две колонны Бюрена, только высотой в 410 метров. Диджей напустил дыму, белый иней расползался по танцевальной дорожке. Мы танцевали на летучем ледяном ковре.
Нам с моим тогдашним напарником по девочкам, Альбаном де Клермон-Тоннером, повезло: у нас была телка по имени Ли, которую он снял в single bar, одном из знаменитых «холостяцких баров» на Второй авеню, приводивших французов в величайшее возбуждение. Он уговорил ее на любовь втроем, но она опаздывала на свидание.
– Ха, губошлеп! Ему крутанули динамо!
Альбан был не в своей тарелке, и я тоже: опыт любви втроем проезжал мимо носа. Тем не менее после нескольких «Джеков Дэниэлсов» я обнаружил их в тесном поцелуе, он прижал ее к стеклам, которые теперь разбились. Они лизались, и я, пользуясь моментом, погладил груди Ли, сразу затвердевшие под фиолетовым платьем. Она резко обернулась, и что же? Перед ней был длинный зеленовато-бледный детина, утопающий в клетчатом костюме на два размера больше чем надо, бледный прыщавый рахит с длинными сальными волосами, извращенец с торчащим подбородком, обаятельный, примерно как чахоточная гаргулья. В то время как раз свирепствовали первые серийные убийцы, и я был очень на них похож. В этом ресторане, ныне покойном, я казался мертвецом.
– Who's this guy? Are you crazy? Get your fucking hands off me![46]
Только тогда, по растерянному взгляду Альбана, я понял, что план на троих явно не прошел и он предпочел план на двоих. Мне было наплевать, она была брюнетка, вполне ничего, скорее полненькая, она так много работала, что у нее не оставалось времени на серьезные романы; поэтому она ходила в single bars, прекрасно зная, что встретит там одних озабоченных придурков вроде нас. Значит, мне опять придется держать свечку и возвращаться домой не облегчившись, в желтом такси с гаитянином-вуду за рулем. Я вернулся на танцплощадку, которой больше нет. Наверно, вид у меня был кислый; на самом деле меня парализовала робость. Грудастые телки терлись о рубашки от «Брукс бразерс» трейдеров-миллионеров. У меня был еще один плейбоистый приятель, его звали Бернар-Луи; все девицы звали его Белу: Белу-здесь, Белу-там. Я решил держаться к нему поближе. Как утомительно не быть влюбленным: все время надо кого-то соблазнять, а конкуренция жестокая. Ужасно, когда так хочется быть любимым. Думаю, именно в этот момент я решил стать знаменитым.