Люси задумалась, а Эдвин спросил:

— Ты надеешься победить?

— Вряд ли. Побереги деньги.

— Ты ведь не можешь принимать это всерьез, — сказала Люси.

Я посмотрел ей в глаза.

— Поверь мне, я действительно отношусь к этому очень серьезно. Никто не имел права убивать Мойру, чтобы не дать ей отсудить половину отцовского состояния. И никто не имеет права покушаться на жизнь Малкольма из-за того, что он тратит свои деньги. Он поступил с нами справедливо. И оставит нам все свое состояние, обеспечит на всю оставшуюся жизнь — в свое время, которое, надеюсь, наступит не раньше чем лет через двадцать. Ты скажешь остальным, что волноваться им не из-за чего, пусть успокоятся и доверятся ему. Малкольм раздразнил вас всех, и я считаю, что он недооценил опасность своих выходок, но его испугала ваша жадность, и он просто решил преподать небольшой урок. Так что можешь им всем передать, Люси, — и Джойси, и Вивьен, и всем остальным, — что чем сильнее вы будете стараться прибрать к рукам его деньги, тем меньше получите. Чем больше вы будете возмущаться, тем больше он растратит.

Она молча на меня смотрела. Потом сказала:

— Мне стыдно.

— Чушь! — продолжал неистовствовать Эдвин. — Ты должен остановить Малкольма! Просто обязан!

Люси покачала головой.

— Ян прав.

— Ты хочешь сказать, он даже не попытается? — недоверчиво переспросил Эдвин.

— Уверена, — ответила Люси. — Разве ты не слышал, что он сказал? Чем ты слушал?

— Все это чушь!

Люси пожала мне руку.

— Раз уж мы здесь, посмотрим твою скачку. Иди переодевайся.

Я не привык к таким сестринским жестам и тону и с оттенком сожаления подумал, что последние пару лет не очень интересовался ее успехами в поэзии.

— Как твои стихи? — спросил я. — Над чем ты сейчас работаешь?

Люси не ожидала таких вопросов. Ее лицо немного побледнело, потом бледность уступила место странной смеси испуга и сожаления.

— Собственно, ничего особенного, — сказала она. — Пока ничего нового.

Я кивнул, как бы извиняясь за неуместную назойливость, и пошел в весовую, потом в раздевалку, размышляя, что поэты, как и математики, чаще всего самые замечательные свои открытия делают в юности. Люси не писала новых стихов. Может быть, больше она никогда не будет писать. И я подумал, что, возможно, ее привычная непритязательность скоро станет казаться неуместной и ненужной, если Люси утратит внутренний покой, который дает творческое вдохновение.

«Бедная Люси!» — подумал я. Жизнь выкидывает чертовски грязные штуки. Люси уже начала дорожить богатством, которое раньше презирала, иначе она никогда бы не явилась по такому делу на скачки в Сэндаун-парк. И я мог только догадываться, что творится у нее в душе. Она сейчас как монахиня, потерявшая веру в Бога. Нет, не монахиня. Люси, которая писала откровенные стихи о любви во всех ее проявлениях, и таких, про которые я никогда бы не поверил, чтобы они с Эдвином этим занимались, — эта Люси могла быть кем угодно, только не монахиней.

Занятый этими беспорядочными мыслями, я снял свой костюм, натянул белые бриджи и ярко-красный шерстяной свитер с голубыми полосками на рукавах, и почувствовал обычное радостное возбуждение, от которого сразу стало легче дышать и появилось ощущение безмерного счастья. Я участвовал примерно в пятидесяти скачках каждый год, если мне везло… и подумал, что готов согласиться на любую работу, только бы всегда была возможность делать это.