– Вы можете не опираться на меня хотя бы минутку? – спросил Пайл.

Я снова почувствовал слепое раздражение, – для него не было никакого оправдания, кроме боли. Разве я просил, чтобы меня спасали или оттягивали смерть ценой таких мучений?

Я с тоской думал о своем ложе на твердой сухой земле, стоя, как журавль, на одной ноге и пытаясь облегчить Пайлу тяжесть моего тела; когда я шевелился, стебли риса щекотали, кололи меня и шуршали.

– Вы спасли мне жизнь там, – сказал я, а когда Пайл откашлялся, чтобы ответить с подобающей скромностью, я закончил фразу: – чтобы я подох здесь. Я предпочел бы умереть на суше.

– Не надо разговаривать, – ответил мне Пайл, как больному. – Давайте беречь силы.

– Какой черт вас просил спасать мне жизнь? Я поехал на Восток, чтобы меня убили. Вечное ваше нахальство…

Я пошатнулся, и Пайл обвил моей рукой свою шею.

– Не напрягайтесь, – сказал он.

– Вы насмотрелись кинофильмов про войну. Мы не десантники, и ордена вам все равно не дадут.

– Ш-ш!

Послышались шаги, приближавшиеся к краю поля; автомат на дороге смолк, и теперь были слышны лишь эти шаги да тихий шелест риса, когда мы дышали. Потом шаги смолкли; казалось, они смолкли где-то совсем рядом. Я почувствовал руку Пайла на своем здоровом боку, – она тихонько прижимала меня книзу; мы очень медленно погружались в грязь, чтобы не зашелестели рисовые стебли. Стоя на одном колене и запрокинув голову назад, я с трудом мог держать рот над водой. Боль вернулась, и я думал: «Если я потеряю сознание, я утону». Я всегда мучительно боялся утонуть. Почему человек не сам выбирает себе смерть? Не было слышно ни звука; а что если в каких-нибудь десяти метрах они ждут, чтобы мы шелохнулись, кашлянули, чихнули?.. «О господи, – подумал я, – сейчас я чихну». Если бы Пайл оставил меня в покое, – я отвечал бы только за свою жизнь, а не за его… а он хочет жить.

Я прижал пальцами свободной руки верхнюю губу, прибегая к той уловке, которую мы изобретаем в детстве, играя в прятки; но желание чихнуть не прошло: мне было не удержаться; а те, притаившись во тьме, ждали, когда я чихну. Вот-вот сейчас чихну – и я чихнул…

Но как раз в ту секунду, когда я чихнул, вьетминцы открыли стрельбу из автоматов, прочесывая огнем рисовое поле; резкие, сверлящие звуки – звуки машины, пробивающей отверстия в стали, заглушили мое чихание. Я набрал воздуху и погрузился в воду; так человек инстинктивно избегает желанного конца, кокетничая со смертью, словно женщина, которая требует, чтобы ее изнасиловал любовник. Рис был скошен над нашими головами, и буря пронеслась мимо. Мы вынырнули разом, чтобы вдохнуть воздух, и услышали, что шаги удаляются к вышке.

– Спасены, – сказал Пайл, и, несмотря на боль, я подумал, что же именно мы сберегли? Я – старость, редакторское кресло, одиночество; ну а Пайл, теперь мне ясно, что он радовался преждевременно. Потом, дрожа от холода, мы стали ждать. На дороге в Тайнинь вспыхнул костер; он горел по-праздничному весело.

– Это моя машина, – сказал я.

– Безобразие, – возмутился Пайл. – Терпеть не могу, когда портят добро.