Дела в Европе обстояли немного хуже — неприятно оживилась Австрия, из Парижа доносили о полном уничтожении египетской армии Наполеона, так и не дождавшейся нашей помощи. Буонапарте, говорят, негодовал по поводу отказа русского царя, то есть моего отказа, поставить пушечное мясо для la belle France. Врет, скотина, как сивый мерин. Я разве отказывал? Наоборот, целиком и полностью согласен был — на определенных условиях. Моя ли в том вина, что на выполнение этих условий у французов банально не хватило денег? Жмоты!

А в остальном все тихо и спокойно — ждем известий из Стокгольма. Да, чуть не забыл… на свадьбе Федора Толстого и Лизаветы Лопухиной, будучи изрядно подшофе, вместо «горько» кричал: «Гитлер капут!» На следующий день в Петербурге и окрестностях арестовали одного Гидлера, двух Хитлеров, нескольких Гитлевичей, неизвестно отчего — Булгакова и, наконец, сенатора Хитрово. Потом, правда, разобрались и отпустили с рекомендацией сменить фамилию, особенно последнему.

— Павел! — Голос императрицы за спиной заставил вздрогнуть от неожиданности и спрятать за голенище сапога неосмотрительно оставленную на столе фляжку. — Ты опять грустишь в одиночестве?

— Дорогая. — Стараюсь не дышать в сторону Марии Федоровны. — Душа моя, я вовсе не грущу, а работаю с бумагами.

— Вот именно, Павел. Все время работаешь, работаешь, работаешь, и никакой личной жизни.

— Личная жизнь? Солнце мое, если что-то и было раньше… Сама знаешь прекрасно — ты умнее и красивее всех этих прости… хм… фрейлин.

— Возможно, — императрица улыбается нехитрой лести. — Но разве разговор об этом?

— А разве нет?

— Вот видишь, ты так заработался, что… Все, бросай бумаги, нам необходимо развеяться.

— Каким образом?

— Мы пойдем в народ.

— Э-э-э…

— Нынче вечером в салоне у Вяземских Гавриил Романович Державин представит новую поэму, посвященную героическим защитникам Петербурга. Ты обязательно должен присутствовать.

— Но удобно ли будет?

— Поедем инкогнито, всего лишь со взводом конвоя.

Ну что же, если женщина просит поэтический вечер, она его получит. А спорить… увольте.

Пять часов спустя

— Лизонька, ты теперь замужняя дама, не забывай об этом!

— Матушка, вы напрасно беспокоитесь! — При выходе в свет Лизавете Михайловне Толстой, в девичестве Лопухиной, пришлось оставить домашнее «ты» и обращаться к матери исключительно на «вы». — Разговоры о нарядах давно вышли из моды, и обсуждение преимуществ казнозарядного оружия пред заряжаемым с дульной части не может считаться дурным тоном.

— Но твои неприличные жесты…

— Матушка! — возмутилась Лиза. — Как вы могли такое подумать? Я объясняла княжне Куракиной порядок подготовки к стрельбе штуцера старого образца!

— Значит, это…

— Ну, конечно же, подразумевался шомпол, а не то, о чем вы подумали.

Дарья Алексеевна мило покраснела:

— Ни о чем и не думала.

Лизавета Михайловна поправила повязку, поддерживающую поврежденную в бою руку, проследила, чтобы та не закрывала Георгиевский крест на груди, и улыбнулась в ответ:

— А отец Николай такой мужественный!

— Ты это к чему?

— Да просто к слову пришлось. Он здесь, кстати.