После того как взаимоотношения окрепли и установилось рефлексивное положение, я надеялся продемонстрировать, что она способна установить глубокие, более зрелые отношения со мной. Фактически я надеялся, что Джинни будет не только все больше разочаровываться в существующей иерархии своих потребностей, не только тоскливо желать изменений, но и рассматривать изменение как фактическую возможность. Я мог предусмотреть множество тактик, но моей базовой стратегией было противостояние любыми возможными способами тем силам, которые душили ее волю. Например, Джинни редко позволяла своей силе воле проявляться, так как боялась, что она примет вид яростного гнева, что приведет к потере контроля, массированному возмездию и отторжению. Поддерживая ее и способствуя всем проблескам выражения самоутверждения, я надеялся показать ей нереальный характер ее страхов и помочь ей постепенно преобразовать посредством воли большую часть ее желаний в действия.
План писать и обмениваться отчетами нравился мне по многим причинам. Во-первых, и очень просто, он заставлял Джинни писать. Она находилась в творческом застое месяцами. Я знал, что ступаю на предательскую почву и должен очень осторожно продвигаться вперед, чтобы оставаться на стороне той Джинни, которая наиболее полно выражает себя, когда пишет. Мне надо было избегать рассматривать и оценивать Джинни как незаменимый, но инертный сосуд, содержащий огромный и скрытый дар.
Формат имел другой, более тонкий подтекст. Самым важным было то, что он усиливал рефлексивный цикл в фокусе здесь-и-сейчас. Недостатка эмоций между мной и Джинни не было. Фактически я слишком часто обнаруживал, что пытаюсь выбраться из того вихря эмоций, в котором мы оказывались. Процесс составления и прочтения отчетов помогал Джинни (и мне тоже) обретать перспективу, выйти из глаза бури, посмотреть со стороны и понять ее поведение со мной.
Заметки также были упражнением в самораскрытии для нас обоих. Я рассчитывал на то, что Джинни в тиши своего уединения даст голос тем частям своей личности, которые приглушены. Я планировал раскрыть в заметках те стороны своего характера, которые мое личное тщеславие и профессиональная сдержанность не позволяли раскрывать во время сеансов. Особенно я надеялся на то, что она после понимания моих слабостей, сомнений, растерянности и разочарования откорректирует свою нереалистичную переоценку меня. Ее детский удивленный взгляд часто меня просто обескураживал и заставлял испытывать чувство одиночества. Я хотел, чтобы она это знала. Мне хотелось, чтобы она выбралась из этой допотопной канавы и посмотрела на меня, коснулась меня, поговорила со мной лицом к лицу. Если она сможет это сделать и если я сумею показать, что смогу принять и даже приветствовать скрытые черты ее характера по мере того, как они по одному будут робко просовывать свои головки через решетку ее самоуничижения, тогда я буду знать, что смогу ей помочь в ее развитии.
Чтение текста, который мы с Джинни написали, явля ется для меня обогащающим опытом. До этого лишь неко торые психотерапевты имели возможность так подробно рассматривать в двойственной перспективе весь ход тера 315 пии. Меня удивляет многое. Позвольте мне начать с явного расхождения в перспективе между мной и Джинни. Часто ей нравится одна часть занятий, мне другая. Я стараюсь довести интерпретацию до полного понимания с большой решимостью и самолюбием. Чтобы ублажить меня и ускорить наше продвижение к более важным областям, она «соглашается» с интерпретацией. Чтобы нам перейти к «рабочим областям», я же, с другой стороны, потакаю ей тем, что удовлетворяю ее молчаливые запросы на совет, предположения, увещевания или наставления. Я высоко ценю свои внимательные пояснения. Одним мастерским мазком я придаю смысл ряду разрозненных, вроде бы не связанных между собой фактов. Она вообще редко признает и практически не ценит мои старания, а вместо этого, кажется, просто извлекает выгоду из моих простых гуманных актов: я смеюсь ее юмору, отмечаю ее одежду, называю ее пышкой, поддразниваю ее во время ролевой игры.