Блум шутливым жестом поднял руки:
— Капитулирую! Вы, конечно, та еще птица, Винге. Но… если вы захотите, вас ждет в управлении блестящее будущее. Даже Ульхольм не станет протестовать, зная ваши заслуги.
Винге обычно избегал смотреть в глаза, но тут бросил на Блума острый, проницательный взгляд. Правда, тут же уставился на свои башмаки и, помедлив, произнес:
— Блум… вы же знаете.
В ожидании ответа Блум задержал дыхание, но на этих словах шумно выдохнул через ноздри.
— Да знаю, знаю… но я бы себе не простил, если б не сделал еще одну попытку.
Винге тяжко вздохнул. Блум только что обратил внимание, насколько у него усталый вид. Но странно: несмотря на усталость и следы пьянства на лице, Винге выглядел моложе своих лет.
— Каждый раз, когда отец получал известие об очередном успехе Сесила, он праздновал. Ходил по лестнице вверх-вниз, размахивал письмом и торжествовал: «Я же говорил! Именно так надо воспитывать детей! Еще одна ветвь в лавровом венке разума и знаний!» Потом ему на глаза попадался я; за партой, скованный невидимыми цепями подневольного детства. — Винге произнес последние слова с нарочитым пафосом, словно бы иронизировал. На самом деле именно эти призрачные цепи он и имел в виду. — Отец заглядывал через мое плечо, смотрел на каракули и кляксы, на арифметические задачи — я старательно притворялся, что не могу их решить, на вопросы из учебника — я намеренно давал на них неверные ответы… детская жестокость, знаете ли. Я ведь прекрасно знал, как привести его в ярость, спиной чувствовал, как он закипает. И наконец отец не выдерживал, хватал меня за шиворот и, вырвав лист из тетради, начинал тереть мне глаза, пока не начинала идти кровь носом. Потом ему приходило в голову сыграть со мной в шахматы… играл он очень плохо, так что мне иной раз стоило усилий загнать собственного короля в мат. Редкий вечер не кончался трепкой… он порол меня ореховыми прутьями, каждый день срезал свежие — по его мнению, для достижения лучшего эффекта розги должны обладать определенной упругостью. Моя спина была вся в полосах, как у сельского кота.
Настала очередь Блума опустить глаза. Он медленно покивал — показать, как ценит оказанное ему доверие. Он прекрасно догадывался, куда клонит Винге.
— А теперь скажите, Блум: можете ли вы понять, как горят все эти рубцы, когда меня вынуждают влезть в одежды Сесила?
Блум покраснел и повернул голову к ветру — охладить пылающие щеки.
— Вы, должно быть, догадываетесь, почему я задаю этот вопрос.
— Догадываюсь.
— Потому что, как мне кажется, вы выполнили наше условие.
— Да… по крайней мере частично. Вы просили меня узнать происхождение Тихо Сетона. Ответ задержался. Зима, знаете. Жизнь замедляется, сокодвижение в деревьях и вовсе замирает. Наша почта, разумеется, исправно следует законам природы. Уж не знаю, достоинство ли это. Думаю, в отдельных случаях следовало бы набраться смелости и эти законы нарушать…
Глаза Винге загорелись таким внезапным интересом, что Блум потерял нить поэтического объяснения плохой работы зимней почты.
— И?..
— Старый дорожный паспорт. Первый раз Сетон пересек таможню «Кошачья Задница» в семьдесят девятом году и в том же году отбыл в южные края. Касательно возвращения — неизвестно. Архивы — сплошное болото. Тонуть — тонешь, а выплывешь ли — вопрос. Во всяком случае, ни к одной общине не приписан.