— Будь вы чуточку повежливее, мистер Монк, вы бы без труда объяснили мне это с самого начала, — ответила Эстер, уязвленная совершенно несправедливым, по крайней мере, не вполне справедливым, упреком. — Но вам, по-моему, чужда обыкновенная вежливость.

— Зато вы необыкновенная особа, мисс Лэттерли. — Его лицо напряглось. — Вы невыносимы, у вас замашки диктатора, и вы почему-то уверены, что всем необходимо ваше руководство. Вы удивительным образом сочетаете в себе черты гувернантки и надзирательницы работного дома. Вам не следовало покидать армию — там вы чувствовали бы себя как рыба в воде!

Удар был блестящий; Монк знал, до какой степени Эстер ненавидит армейское начальство — за чудовищную бездарность, из-за которой в последнюю войну столько людей приняли бессмысленную и страшную смерть. В приступе бешенства Эстер чуть не захлебнулась собственной тирадой.

— Ошибаетесь, — выдохнула она. — В армии служат мужчины, а те, что командуют, как правило, тупы и заносчивы — вроде вас. Они сами не понимают, что делают, — просто идут напролом, ни о чем не заботясь и не останавливаясь ни перед какими потерями, и им не дано осознать свою бездарность и усвоить дельный совет. — Она перевела дыхание и продолжила: — Да они бы скорее умерли, чем приняли помощь от женщины. Впрочем, их смерть меня бы не покоробила! Непростительно то, что они с легкостью посылают на смерть других людей!

Монк даже не успел обдумать ответ. Дверь открылась, и пристав пригласил Эстер проследовать в судебный зал. Она поднялась с величайшим достоинством и, пройдя мимо Монка, задержалась на пороге, чтобы одернуть платье, — процедура, которая всегда ее безумно раздражала. Послала Калландре улыбку через плечо и, чувствуя, как сжимается желудок, проследовала за приставом по коридору.

В огромном помещении с высоким потолком и забранными в деревянные панели стенами было столько народу, что людские массы, казалось, напирают на Эстер сразу со всех сторон. Повсюду — любопытные лица. Эстер чувствовала тепло, исходящее от собравшихся тел, слышала, как они ерзают и тянут шеи, чтобы рассмотреть ее получше, как они дышат, перешептываются и шаркают ногами, стараясь удержать равновесие. В ложе для прессы порхали карандаши, царапая на бумаге предварительные заметки и набрасывая контуры лиц и шляпок.

Глядя прямо перед собой, Эстер прошла к возвышению для свидетелей, ненавидя себя за легкую дрожь в коленях. На ступеньках она споткнулась и была вынуждена опереться на руку пристава. Эстер поискала глазами Оливера Рэтбоуна и сразу же увидела его, хотя в белом адвокатском парике он был плохо узнаваем. Рэтбоун улыбнулся ей с отстраненной вежливостью незнакомца, чтобы не сказать — холодно.

Эстер почувствовала себя совсем скверно. Пришлось взять себя в руки и вспомнить, зачем она пришла в этот зал. Она скосила глаза в сторону сидящего на скамье подсудимых Менарда Грея. Он был бледен; румянец, казалось, навсегда исчез с его лица. Выглядел он утомленным и очень испуганным. Этого было достаточно — храбрость, в которой так нуждалась Эстер, вернулась к ней немедленно. Что значили ее глупые детские страхи по сравнению с судьбой Менарда?