Я выпрямилась. До этого я живописно опиралась на арфу, и, несмотря на то, что поза была прелестна, угол арфы больно врезался в мое тело.

— Не расстраивайтесь, — вздохнула я, — вы не виноваты. Я не знаю, что со мной, — наверное, это из-за того несчастного животного.

Я рассказала ему о медведе. Не думаю, что это была действительно причина моих слез, но я должна была что-нибудь сказать, чтобы успокоить его тревогу. Пока он слушал, его синие глаза наполнялись слезами. Он был очень чувствительным человеком.

— Вы — сама доброта, — воскликнул он, — сама нежность! Вести вас на такое зрелище! О, эти холодные, черствые англичане, они не в состоянии оценить такое сердце, как ваше. Не плачьте. — Его участие вызвало у меня новый поток слез. — О, не плачьте, cirissima[3]. Я не могу перенести ваших слез.

Мы оба заливались слезами, его увещание не подействовало. Наши глаза встретились, я увидела его сквозь влажную пелену, и что-то странное произошло внутри меня. Медленно я поднялась на ноги, медленно протянулись ко мне его тонкие белые руки. В следующую секунду мы оказались в объятиях друг друга.

Первый раз в жизни мужчина держал меня так близко. Я почувствовала слабость в коленях. Я не представляла себе, что это так приятно. Я приникла к нему…

В коридоре за закрытой дверью гостиной слуга уронил поднос. Мы отскочили друг от друга, как будто невидимые руки оттолкнули нас. Потрясенная шквалом самых противоречивых чувств, я дико уставилась не него. Мой прекрасный Фердинанд упал на колени.

— Встаньте, встаньте, я прошу вас, — воскликнула я в страшном волнении. — Что, если сюда войдут!

Фердинанд поднялся. Бросив на меня взгляд отчаяния, он рухнул на пианино, закрыв лицо руками. Из-под черного рукава его куртки до меня донесся приглушенный страданием и плотной тканью голос:

— О, что я наделал? Посметь дотронуться… — Он стоял неподвижно, как статуя отчаяния. — Я убью себя!

От слез его глаза стали больше и еще синее, он был одним из тех счастливых людей, у которых слезы не оставляют уродливых припухлостей или красноты. А я уже по опыту знала, что я не такая счастливица. Я внезапно почувствовала, что глаза у меня опухли. Это осознание и звуки, доносившиеся из холла, разрушили все эмоции, кроме страха.

— Пожалуйста, — пробормотала я, — не говорите так. Подумайте oбо мне!

— Ах! — Фердинанд выпрямился в полный рост и прижал руку к сердцу. Как красив он был! — Я ни о чем другом не думаю, это моя трагедия, мое отчаяние… Но я должен быть сильным. Я должен жить и терпеть эту боль. А вы, пожалеете ли вы хоть немного о несчастном учителе музыки, вы, которая проливает свои драгоценные слезы из жалости к бессловесному животному?

— О! — восторженно вздохнула я. Я подумала, что все это очень похоже на сцену из романа, одной из тех книг, которые тетя брала из библиотеки и категорически запрещала мне читать, но которыми я, конечно, зачитывалась, ибо тетя забывала их по всему дому.

Фердинанд переменил позу и стал еще грациознее.

— Я ухожу, — сказал он глубоким голосом. — Мои силы на исходе. Я больше не могу. Прощайте, дорогая!