И это есть обещанный в начале "суп с котом", который будет "потом".

Вот как отличается Лидкино "потом" от сияющего "потом" учащейся молодежи, от нехитрого их супа, хлебаемого ради питательного бульона грядущих поколений, ибо сухоногая Лидка почему-то откуда-то знает, что потом - все равно будет суп с котом, и сейчас, сплюнув завалившийся за щеку зуб, выгонит заморыша глотать сопли на двор.

Мы забыли. Сейчас она крикнет Люде свои площадные премудрости, а та, приговоренная к неуклюжему животу, как ни странно, но, что будет "потом", совершенно не ве-дает.

Лидка сказала Люде нечто важное, нечто идеологиче-ски вечное, хотя стоит постулировать или благовестить какую-либо идею, или приступить к ее воплощению, и тотчас окажется, что у нее в отношениях с нашим бытьем не будет ни одной гармонической фазы. Жизнь уйдет от идеи по прихотливой кривой, и правильней всего объяснить это так: наш разум оперирует понятиями на плоской с виду Земле. Но поскольку Земля все-таки кругла, а жизнь и все живое, повторяя ее круглоту, Землю облегают, то жизнь и уходит по кривой от человеческого разума, то бишь от его высшего проявления - идеи.

Однако все это маловразумительно и не бесспорно, а Люда направляется к родителям Золи узнать нет ли новостей и, как всегда, встречает хороший, хотя растерянный и беспомощный прием. Родители никак не могут привыкнуть к торчащему впереди Люды животу. Никак не могут привыкнуть к этому и Золины сестры - возраст одной уже тоже располагает к торчанию живота, однако более приверженная укладу, она, хоть и учится в средней школе, но на вершину осоавиахимовской пирамиды не возносилась и назначена судьбой сказанный уклад хранить, хотя в отличие от неведающей Люды причины деформации девичьих животов давным-давно откуда могла узнала.

Люда стала теперь выходить на улицу и привыкла к тому, что улица к ее животу привыкнуть не может. Этого, изумлялась улица, еще не бывало. Но что мы удивляемся? Раз ухаживают за  т а к и м и, значит, то, что случилось меньшее из всего, что могло случиться! Молва от века не сомневается в нестрогости иноплеменных девушек, так что - пожалуйста вам! - сами видите.

Так что, едва наступила весна, на улицу, чтобы навестить своих родных, стала выходить раздавшаяся Люда. Родных? Родных, а что же!

Но у родных настроение - хуже не бывает. У них же целых четыре  п о з о р а:

Сын выбрал себе жену, какую ему вздумалось - раз!

Жил с ней до свадьбы, и она до этого допустила - два!

Сноха (всем уже сказано, что Золя с ней записался) - чужая, как Руфь Моавитянка, а такого со времен Руфи Моавитянки как бы и не случалось - три!

Золя, кажется, у немцев (или сдался, или в плену - разницы нет) четыре!

И они выходить из дому предпочитают в сумерки, а днем не поднимают глаз. И они оплакивают сына. И они никак не могут привыкнуть к чужому, словно приводящему с собой Люду, ее животу.

Первой об  э т о м  сказанула ей тоже Лидка и опять же у колонки. "Что ж ты выблядка изменнику Родины таскаешь?" И почему-то получилось, что Люда ничего не ответила, а только, отвернувшись, вперевалку прошла мимо, а Лидка вслед еще и крикнула: "Гляди, заметут тебя, а дите абрамское - в детдом!"