Поэтому, когда бабуля встретила нас на пороге в лиловом халате, когда обняла замершего мистера Клоусона в свете фонаря, вспугнув этим неловким объятием камышовок, закруживших над ними, когда усадила меня на диван, вручив чашку горяченного, очень сладкого чая, теперь уже остывшего, когда взяла мои руки в свои и принялась рассказывать, как она смотрела телевизор, и вдруг позвонили в дверь, и это оказался патрульный, и что случилось несчастье и мама с папой погибли, что моих мамы с папой больше нет, первое, о чем я подумала, было: она не знает. Никто не знает. И даже когда она замолчала и я поняла, что родители умерли, по крайней мере услышала ее слова, я все равно думала о другом. Мне бы понять тогда, что это значило, как это известие перевернет всю мою жизнь, но я лишь твердила себе: уф, родители ничего о нас не знают. Им ничего неизвестно, так что можно не бояться – хотя их уже не было на свете. Некому было узнать.
Пока мы ехали, я готовилась к тому, что бабуля примется стыдить меня, но вместо этого застала ее всю в слезах. Я никогда не видела, чтобы она так плакала. Да и вообще впервые видела, чтобы кто-то так рыдал.
Она все говорила и говорила о какой-то автомобильной аварии, о сообщении в новостях, о погибших родителях, все называла меня храброй девочкой, гладила по голове и прижимала к бесформенной груди, и я чувствовала запах детской присыпки и химический аромат ее лака для волос. В мое тело словно впивались раскаленные иглы, а потом к горлу подкатил ком. Приступ был очень сильный, словно с каждым глотком воздуха в меня проникала какая-то отрава и мое тело отторгало ее, в то время как мозг отказывался реагировать правильно. Как могла я теперь, зная, что родители погибли, испытывать облегчение от того, что меня не поймали?
Бабуля, всхлипывая, еще крепче прижала меня к себе, и я вывернулась, бросилась прочь от душившего меня запаха, которым был пропитан ее халат. Я прикрыла рот рукой, но, добежав до ванной, так и не успела поднять крышку унитаза. Меня вырвало прямо в раковину, я сползла на пол и прижалась лицом к синему с белым кафелю, остужая пылающие щеки. Тогда я еще не понимала, но тошнота, раскаленные иглы, чувство, что я плыву сквозь какой-то невообразимый мрак, все, что я делала с тех пор, как в последний раз видела родителей, – поцелуи, кража в магазине, Ирен, Ирен, Ирен, все эти вспышки, прорезавшие темноту, – было не чем иным, как чувством вины. Настоящей, всепоглощающей вины. И, лежа на полу, я погружалась все глубже и глубже, пока мои легкие не обожгло, как бывало, когда я уходила под воду, спрыгнув с трамплина.
Бабуля захотела отвести меня в кровать, но я не пошевелилась.
– Ох, деточка моя, – сказала она, заметив грязную раковину. – Тебе надо скорее лечь – станет лучше. Принесу тебе стакан воды.
Я не двигалась и ничего не отвечала, мечтая, чтобы она поскорее оставила меня в покое. Она вернулась и поставила стакан рядом со мной на пол, потому что я отказалась его брать. Вернувшись в следующий раз, она принесла банку «Комета» и тряпку. После всего случившегося она собиралась помыть раковину, убрать за мной. И тут я не выдержала. Я смотрела, как она входит в ванную с этой зеленой банкой, видела покрасневшие от слез глаза и подол ее ночной рубашки, выбившийся из-под халата, сгорбившуюся над раковиной спину, а потом наблюдала, как она, только что потерявшая сына и невестку, бабушка воровки, целующейся с другими девчонками, о чем она даже не подозревала, – убирала за мной грязь желтой тряпкой и пахучей жидкостью, тотчас окутавшей нас обеих химическим ароматом мяты. И я зарыдала.