Я вздрогнула, поняв, о чем женщина умолчала. Хоть бы не гниль, от которой в прошлом году так и не спасли трех послушниц.

– Собери ее вещи. Нательную рубашку, платье, платок. И одеяло сверни, ей холодно, постараюсь ее согреть. Позову кого-нибудь, чтобы перенести Ксеню ко мне в травницкую.

– Я с Ксеней!

– Тут сиди. Если то, чего я опасаюсь…

Я упрямо выставила худой подбородок.

– Я. С. Ксеней. Даже если это чернильная гниль, все равно. Я ее не брошу.

Данина покачала головой, потом устало махнула рукой, соглашаясь.

В комнатке травницы мы уложили больную на кушетку, укрыв двумя одеялами, но подруга все равно тряслась от холода. Пока Данина готовила снадобья, я разожгла камин, не жалея дров, так что через полчаса в маленькой комнатушке было нечем дышать. Однако Ксеня все так же мерзла. Всю ночь травница, сжав зубы, обтирала ее горячее мокрое тело холстиной. Иногда она без сил замирала в углу, на куче хвороста и сена, и тогда ее заменяла я.

Ксеня плакала, когда мы стаскивали с нее одеяла, хваталась за них горячими пальцами, просила оставить ее в покое и не мучить.

– Так холодно, – бормотала она, стуча зубами, – ужасно холодно…

Об ее кожу можно было обжечься.

Весть о том, что две послушницы больны гнилью, как разрушительный смерч пронеслась по приюту, сея ужас и панику. Наши скудные пожитки в тот же день отправили в огонь. Даже перья, которыми мы писали, и Ксенину резную заколку – единственную ее память о погибших родителях. Благо я успела завернуть в узел носильные вещи, а то и вовсе остались бы мы с подругой лишь в ночных рубашках и чепцах.

Каморку травницы стали обходить десятыми коридорами, даже Гарпия не рискнула к нам сунуться, только через дверь распорядилась вывесить на окно белую тряпку, когда все будет кончено. Данина хмыкнула.

– Интересно, если все уже кончено, как мы сможем это осуществить? – поинтересовалась она. Я представила, как мой хладный труп, осознавая свой долг перед приютом и лично перед мистрис Кариславой, восстает из небытия, скрипя костями и потряхивая окоченевшими конечностями, ползет к окну, размахивает тряпицей и упокоенно снова отправляется в чистилище.

И рассмеялась. Травница устало мне улыбнулась.

Утром под окнами каморки развели костер из можжевеловых и сосновых веток, которые, как известно, отгоняют злых духов и нечисть. Аристарх заунывно затянул псалмы, ему нестройно подпевали испуганные и дрожащие от холода послушницы.

Сырые ветки долго не хотели разгораться, чадили, потом все же занялись, и черный смолянистый дым клубами повалил в открытую створку. Я растворила окошко шире и вывернула на горящую кучу отхожее ведро, «совершено случайно» окатив заодно и Аристарха. Под его вопли и сдавленное хихиканье воспитанниц костер сраженно зашипел и погас.

Вечером огороженное местечко за дверью, где нам оставляли еду, оказалось пустым. Наш преподаватель терпимости этой самой терпимостью не отличался. Так что ужинать нам пришлось сушеными ягодами из запасов Данины.

На третий день Ксене стало лучше, жар немножко спал, и она, измученная горячкой, уснула. Мы с травницей, все три дня спавшие по очереди на тюке с сеном, облегченно вздохнули.