— Слишком прямолинейно. — Виктор поправил очки. — В монастыри всегда ссылали неугодных. Не большевики первыми превратили Соловки в тюрьму. Просто монастырь для того и создавался, чтобы в нем заканчивалась мирская жизнь задолго до смерти. А где это произойдет, в келье или каземате, уже не важно. Кстати, монастыри в то время были и центрами психиатрической помощи.
— И как тебе здесь, среди психов?
— Они не психи, Настя. Они — больные. Чуть больше, чем мы.
— А в Москве тебе психов и больных не хватало, да? — вскинула голову Настя.
— Опять ты за свое…
— Вить, ты, конечно, всегда был немного того, — она покрутила пальцем у виска. — Но не до такой же степени. Кончится тем, что сопьешься или сядешь на иглу, благо, наркота халявная.
— Исключено. — Он встал из-за стола, подошел к ней и положил руку на плечо. — Ты такая теплая…
— Ой, Вить, только не надо! — Она слегка боднула его в грудь. — Два года прошло. Это ты на острове живешь, а я в Москве. Со всеми истекающими последствиями, как говорит мой папочка.
— Как он, кстати? — Ладонь по-прежнему осталась лежать на ее плече, и пальцы покалывало от мягкого тепла разогретого солнцем тела.
— Скрипит потихоньку. Привет не передавал. Никто, даже твои, не знают, что я тебя нашла.
— И как же это удалось?
— Папа всегда говорил, что у меня незаурядные способности к личному сыску.
— Это когда ты его с очередной пассией выслеживала?
— Ха-ха-ха! Было по малолетству… А ты помнишь?
— Я все помню, Настя.
— Господи, — она уткнулась лицом ему в грудь, — и зачем же ты уехал, Кашпировский ты мой! Все было бы иначе…
— Зачем, зачем… — Он крепко обнял ее, поцеловал горячие от солнца волосы.
— Так, Ладыгин, брысь на место! — неожиданно встрепенулась Настя, сбрасывая его руки. — Врач не должен пользоваться минутной слабостью пациента, пусть и бывшей жены.
— Тем более — соблазнительной женщины, — попытался подыграть ей Виктор.
— Витюш… — Она посмотрела ему в глаза. — Не надо. Ты же всегда рассудком жил. Вот и сейчас подумай, что нас ждет. А ждет нас — максимум! — скоротечная любовь на служебной кушетке. А я от блицкригов как-то отвыкла. Не тот возраст.
— Значит, на ночь не останешься?
— А что это изменит? Ну, хорошо будет, даже уверена, что хорошо. А потом? Ты отсюда не уедешь, я здесь не останусь. Зачем ворошить старое, Витя?
— Ты права, — Он убрал руки. Постоял немного, потом вернулся за стол и закурил. — А ты научилась придавать этому несколько большее значение…
— Любая баба хочет только по любви, что тут такого? Жадность со временем проходит, и вдруг понимаешь, что хоть в этой сфере количество не переходит в качество. Вот такая диалектика.
— Да уж, — вздохнул он. — Тут Гегель, конечно, лопухнулся.
— А ты стал похож на монаха. В белой рясе. — Она из-под ладони посмотрела в глубь кельи, где в темном углу стоял его стол. — Что ты там делаешь?
— Курю.
— Надулся. — Она легко спрыгнула с подоконника. — Вить, ну что тебя здесь держит? Знаешь, сколько сейчас психиатры в Москве заколачивают? Захотел бы работать в клинике, мама бы устроила в любую.
— Вот-вот. — Он снял очки и погладил тонкими пальцами переносицу. — Один приятель открыл медицинский кооператив, меня звал. Говорил, самое перспективное — вкладывать деньги в медицину, туалеты и морги. Люди, дескать, всегда будут болеть, хотеть в туалет и умирать. Независимо, есть у них жратва или нет.