Надев халат, я приготовился выкурить на сон грядущий заключительную сигарету, как вдруг двери распахнулись и явился Гасси.

Он был раздражен. Хэмпширские тузы ему не понравились, и он выражал досаду из-за того, что пришлось на общение с ними потратить целый вечер, который он мог бы провести у Коры Тараторы.

– Нельзя же было удирать со званого обеда, – заметил я.

– Вот и Таратора так сказала. Она сказала, так не делают, и еще много чего сказала, в том числе noblesse oblige. У нее потрясающе строгие принципы. Не часто встретишь такую красивую девушку, и чтоб у нее были строгие принципы. А какая она хорошенькая, а, Берти? Правильнее было даже сказать, не хорошенькая, а прекрасная, как ангел.

Я согласился, что мордочка у нее такая, что встретишь – не испугаешься, а Гасси сразу на меня набросился:

– Что значит – не испугаешься? Она – девушка небесной красоты. Я такой красивой в жизни не видал. И подумать только, что она – сестра Перебрайта. Казалось бы, любая сестра Перебрайта должна быть так же безобразна, как и он.

– Я бы сказал, что Китекэт вполне недурен собой.

– Не разделяю твоего мнения. Он – исчадье ада, и это сказывается на его внешности. «В этом фонтане водятся тритоны, Гасси, – так он мне сказал. – Лезь за ними скорее, не теряй ни секунды». И не хотел слушать никаких возражений. Подгонял меня охотничьими возгласами. «Ату! – говорит. – У-лю-лю». Да, но я пришел к тебе, Берти, вот по какому делу, – внезапно переменил он тему, видно, обращение к минувшему причиняло ему боль. – Хочу попросить у тебя на завтра твой сизый галстук в розовых ромбах. Завтра утром я собираюсь побывать в доме священника и хочу выглядеть как можно лучше.

Помимо промелькнувшей мысли, что Гасси – оптимист, если верит, что сизый галстук в розовых ромбах способен настолько улучшить созданное Природой, чтобы он перестал являть собой обыкновенную рыборылую кикимору, я еще подумал при этих его словах, что, слава Богу, я успел переговорить с Тараторой и заручился ее обещанием немедленно окатить Гасси холодной водой и положить на лед.

Ибо было очевидно, что времени терять больше нельзя. Каждое слово, произносимое этим ультратритонолюбом, только яснее показывало, до какого градуса он дошел. Толковать с Огастусом Финк-Ноттлом про Кору Таратору было все равно что получать из первых рук от Марка Антония информацию насчет Клеопатры, и теперь каждое мгновение, проведенное им вне холодильника, было сопряжено с опасностью. Не подлежало сомнению, что «Лиственницы» в Уимблдон-Коммон перестали для него что-либо значить, теперь это был не приют священный, где обитает девушка его мечты, а просто адрес в телефонной книге.

Я выдал ему галстук, он поблагодарил и потопал к двери.

– Да, между прочим, – задержался он на пороге, – помнишь, ты приставал ко мне, чтобы я обязательно написал Мадлен? Ну, так вот. Я выполнил твою просьбу. Сегодня после обеда отправил ей письмо. Что это ты побледнел, как Умирающий гусь?

Я побледнел, как Умирающий гусь, потому что вдруг представил себе, что получается. Как отнесется Мадлен Бассет к тому, что вслед за письмом о вывихнутом запястье получит второе, написанное почерком самого Гасси, а в нем ни словом не упоминается ни понесшая лошадь, ни златовласое дитя, не умеющее произносить шипящие?