– Бог прибрал, а ты в клетушке душу держишь! – неустанно крестя карточку, продолжал тот. – Грех, смертоубийства паче! Видано где?!

– Да не душа это, – устало отвечал тот. – Карточка обычная. Как, – на секунду задумался он, не в силах придумать как бы потолковее объяснить. – Как икона, но не с ликом святым, но с простым смертным. Показывал же я тебе, – с досадой закончил тот, повертев в руке айфон.

– Ты не путай! – замахал тот в ответ. – Те менялись! Те – живые были! Вон старик даже сказал: «Блюдце с яблочком»[30]. Понятно и дитяти тогда. А здесь?! Здесь, вон, как живая! Сама грустная, а в глазах – тоска смертная.

– Ну как мне тебе объяснить-то? – Булыцкий без сил развел руками.

– Как живая, – не слушая, шептал тот. – Ты, чужеродец, не серчай, – чуть угомонившись, продолжал тот, – я, может, и не понимаю чего, но ты лучше отпусти, – кивнув на рамку, продолжал он. – И ей легче, и тебе. Вижу ведь, – неумело совсем улыбнулся вдруг он, – на двоих у вас тоска одна с ней.

– Ты о чем?

– Тяготится ее душа в неволе. И твоя оттого неспокойна. Оно вроде бы и улыбка, а все равно – печаль в очах.

– Есть и твоя правда, – подумав, согласился тот.

– Отпусти, – продолжал бородач. – Обоим легче будет. А мне не веришь, у Сергия спроси. Да хоть бы и завтра, – душа вновь проснувшийся приступ кашля, закончил Милован.

– Добро, – отвечал пенсионер. – Спрошу. А ты на-ка, – спохватившись, извлек он из аптечки пузатую склянку с «Синекодом», – выпей, – отцедив нужное количество микстуры, протянул он товарищу. – От кашля. Из грядущего. Сам же пил, при тебе; не помнишь, что ли? – видя замешательство бородача, подбодрил он. – Да не бойся ты! Все так лечиться будут.

– Да ну? – недоверчиво повертев перед глазами пластиковый мерный стаканчик, прошепал тот. – Это что же, пузырь бычий? – имея в виду пластик, продолжал тот.

– Тьфу ты, пропасть, – развел руками Булыцкий. – Ты выпей сначала, потом растолкую… Как сумею, – чуть подумав, закончил тот.

– Гадкая, – скривившись, выпил тот.

– Зато помогает. А теперь – спать, – забрав стаканчик, принялся укладываться пенсионер. – Доброй ночи.

Не сказать, что эта ночь была спокойной для Николая Сергеевича. Все ему чудно и непривычно было.

И холод внутри кельи обледенелой – оно хоть и трещали дровишки в очаге посередке, но много тепла не давали; чуть отошел от кострища, и все, как в мир другой попал. Ладно хоть камнями обложен был очаг этот допотопный! Оно хоть чуть, но тепла на дольше хватало от брюхов булыжников, огнем прогретых! Всю ночь не приходилось дежурить да огонь поддерживать.

И убогость внутренняя, даже по сравнению с землянкой Калины в глаза бросавшаяся, и одежки монашеские, от холода не слишком-то и спасавшие, и уклад тутошний… Уж само по себе житье такое Булыцкому подвигом виделось; ни больше ни меньше. А тут еще и молитвы бесконечные. Что там он помнил про регламент Троицкого монастыря: тогда еще Варфоломей с братом своим Стефаном основал на берегу реки Кончуры церковь во имя Святой Троицы, где и начали служение. Сам порядок в месте новоиспеченном святом был настолько суров и аскетичен, что Стефан вскоре, не выдержав, ушел, а Варфоломей призвал некоего игумена, от которого и принял постриг под именем Сергия.