— Дядя Ваня... — выдавил из себя Славка, на большее у него не хватило сил.

Он хотел сказать: «Как же я теперь буду — без него?..» Жил его именем... Его славой... Его помощью... Как омела живится соками дерева, на котором поселилась.

Горе сына, потерявшего отца, лишившегося опоры, было безутешным, глубоким. Иван Иванович молча пожал безвольно опущенную руку Славки: крепись.

А что скажешь, кроме избитого: «Все там будем... Он прожил славную жизнь». Еще можно добавить: «Мы в мыслях с тобою... Делим горе».

Нет, не делим! Разве можно из шарика ртути сделать две половинки? Будет два шарика, четыре, восемь... Нельзя, невозможно поделиться своим горем с близкими: твое останется при тебе, только кому-то еще, кто готов был взять его на себя, — станет так же трудно, как и тебе, так же больно и обидно.

Слова, слова... Они рождают героев и подлецов, они помогают совершить подвиги и толкают на преступления. Но нет слов, которые отогрели бы сердце, взявшееся каленым холодом смерти, превратившееся в кусочек вечного льда.

Смерть неумолима и вечна. А значит — бессмертна. Но это бессмертие ей дарит жизнь. Только там нет смерти, где нет жизни...

Постояв у изголовья Петра Федоровича, Иван Иванович глянул на часы и подумал (ничего уж тут не поделаешь: павшим — светлая память, а живым — хлопоты и тревоги), что время еще позволяет...

— Сбегаю в Стретинку, — сказал он Марине, которая в этом, оставшемся без хозяев, огромном доме была за старшую. — К часу вернусь.

— Не опоздай, — предупредила она.

— Нет-нет, к выносу успею.

Подвозили на машинах венки: «От райкома партии», «От областного управления сельского хозяйства», от колхозов и совхозов. Венки... Живые и «кладбищенские», искусно собранные из бумажных цветов. Бумажные — мертворожденные, пожалуй, более точно определяли суть происходящего.

Иван Иванович заехал в райотдел: надо было узнать обстановку, познакомиться с новыми материалами, которые, конечно же, добыл за время, что они не виделись (со вчерашнего вечера), беспокойный и настойчивый начальник районного угрозыска.

Плотный, «натоптанный» капитан Бухтурма сидел за стареньким двухтумбовым столом, за которым еще пятнадцать лет тому сиживал Иван Иванович. Все в кабинете было давнишнее, привычное. Ивану Ивановичу показалось, что от всего веяло домашним уютом: и выцветшие занавески, прикрывавшие хозяина кабинета от надоедливого, порою беспощадного солнца, и несгораемый шкаф в углу, в нижнем ящике которого обычно хранились «вещдоки», и скрипучие, уже не раз ремонтированные, стулья...

На одном из них, через стол от капитана, сидел рослый чубатый парень, лет тридцати трех, в голубом летнем костюме. Рубашка — в тон костюму, с белой поперечной полоской.

У парня был нахальный взгляд, пухлые, чувственные губы бантиком. Они выражали недовольство.

— Товарищ майор, — поднялся из-за стола капитан Бухтурма. — Провожу допрос свидетеля по делу воровства в стретинском универмаге. Шофер универмага Константин Степанович Шурпин.

Лихость, с которой докладывал начальник угрозыска, подсказала Ивану Ивановичу, что допрос трудный, но не безрезультатный: сумел капитан прихватить главную ниточку и тянет ее, в надежде размотать весь клубок.