В России испокон веков сидели все, начиная от Достоевского и заканчивая министрами — путчистами. Главное, было — не погнать. Не дать задымить своей крыше.

Чтобы этого не случилось, нужно было создавать движения, то есть что то придумывать, доставать, организовывать, общаться с людьми. Расписать и заполнить свой день по минутам.

Движение — это жизнь, которая даёт жратву, сигареты, чай, вещи. Для того, чтобы выжить, надо двигаться.

Чтобы вечером добраться до шконки, бухнуться в постель и заснуть до самого утра без всяких снов и душевных терзаний.

Именно так я и делал.

Периодически я навещал кого-нибудь из старых и новых знакомых. Сидел в компании, пил чифир, говорили за жизнь. Во время разговора безостановочно смотрел на часы. Каждые два часа нужно было нестись на вахту отмечаться.

По сравнению с тюрьмой, где дни текли страшно медленно, и люди томились, не зная чем себя занять, на зоне не было дня и даже часа, чтобы не случалось чего-то чрезвычайного.

Во всех бараках чего то придумывали, плели интриги, выясняли отношения, чифирили, обсуждали письма заочниц, кого-то уводил в штрафной изолятор или закрывали в БУР.

Большинство заключённых, это люди неуёмной и нерастраченной энергии, благодаря чему они зачастую и оказываются в местах лишения свободы.

Среди отрядной молодой гопоты и престарелых ветеранов, на пенсии переквалифицировавшихся в убийцы, выделялся очень уверенный дядя лет за пятьдесят, с тяжелым спокойным взглядом.

Был он хмурый, спокойный, молчаливый. Мог молчать часами, говорить только по существу.

Полтинник, он же дядя Слава, был человеком по-своему незаурядным. Родился в середине 30-х годов в Ленинграде. Пережив блокаду, начал воровать. Впервые попал в тюрьму за кражу в 12-летнем возрасте. Перевоспитываться его отправили в детскую трудовую колонию. Через два года Полтинник оттуда сбежал и полгода бродяжничал. В 15 лет попался на краже из магазина и снова был отправлен в лагерь.

В 1953 году после амнистии вернулся домой в Ленинград. Через полгода он снова сел.

В самом начале воровской карьеры дядю Славу судили за кражи. Он говорил, что никогда не убивал людей, поскольку «это не по понятиям». Потом он завязал. Лет двадцать был на свободе. Однако сел за то, что по пьянке зарезал соседа, который назвал его педерастом. В нашем лагере он был смотрящим за отрядом.

Жизнь его помотала по лагерям и по тюрьмам, насмотрелся и на авторитетов, и на приблатнённую пехоту. Поэтому мудро старался не конфликтовать ни с администрацией, ни с козлами, не щемя и не притесняя мужика. При этом, как все мудрые политики старался блюсти собственную выгоду.

На соседней шконке кротко сидел интеллигентного вида старичок. Выглядел он вполне заурядно. Рост ниже среднего. В очечках с толстенными линзами, серой робе. Был похож на Кису Воробьянинова, в исполнении актёра Филиппова.

Слегка оттопырив мизинец в сторону, старичок пил чай. Выцветшими глазами смотрел перед собой.

Напротив него на корточках пристроился здоровенный рыхлый парень, с ранней залысиной на лбу. Звали его Анатолий Письменный. Но по имени его никто не звал. Звали просто, Пися. Ему чуть за двадцать. Вырос в городе. Много раз был за границей. В Польше. Правильно ставил ударение в слове «приговор». До ареста печатал доллары на струйном принтере.