— Вот и обошлась! — пробормотала Катя себе под нос, ощупывая размокший и развившийся над ухом локон. — Боже мой, что она мне настригла!

Сегодня, впервые за последние два года, был совершенно разрушен образ Кати — тот самый образ, который Ира когда-то сама и создала. «Посмотри на себя в зеркало! — требовала она, усаживая Катю в кресло. — Ты ведь вылитая та баба, по которой все мужики в свое время сходили с ума!» Она показала Кате киножурнал, валявшийся у нее на столике, и Катя с удивлением узнала большой фотопортрет Марлен Дитрих. «Думаешь, есть что-то общее? — неуверенно спросила она тогда. — Мне так не кажется…» — «Скулы, нос, лоб, подбородок…» — зачастила Ира, вертя кресло вместе с Катей в разные стороны. Катя критически осматривала себя в зеркале. Да, действительно, Ира в чем-то была права. Насчет «вылитая» можно было поспорить, но что-то есть, что-то, несомненно, есть в этом лице, всегда слишком белом, сколько ни загорай, в этих высоких, дугами выгнутых тонких бровях и в этих глазах, спокойных серых глазах, которые всегда смотрят так, словно ждут чего-то… Хотя на самом деле ничего они не ждут, подумала тогда Катя и согласилась: «Ладно, стриги!»

И тогда, два года назад, она превратилась в Марлен Дитрих — в Марлен Дитрих с ее прямыми плечами, насмешливыми улыбками и светлыми брючными костюмами. И со светлыми локонами Марлен вокруг лица, которым все любовались с тех пор, как она себя помнила. Однако сама она не находила в нем ничего потрясающего — и не кривила душой. «Игорь сказал бы, что это мой обычный скептицизм, — подумала она, прихлебывая из кружки остывающий чай. — Интересно, что он скажет, увидев меня сегодня? И где он бродит в самом деле?»

А на самом деле это ее не очень волновало: то, где он бродит, и то, что он скажет. В ее отношениях с мужем давно наметилась странная закономерность: она совершенно не замечала его, когда он был дома, но всегда замечала его отсутствие. «Я ревную? — Она улыбнулась одними уголками губ. — Глупости! Ревновать совершенно не к кому и не к чему… О, я бы даже обрадовалась, если бы могла его ревновать! Это бы значило, по крайней мере, что еще не все погибло… Но это все, все. Это конец».

Но от этих грустных размышлений, как ни странно, ей вовсе не сделалось грустно. Она погрузилась в воспоминания, чашка чаю стояла перед ней недопитой, рука теребила махровый пояс белого халата, но Катя, по-видимому, не сознавала этого. Ее серые глаза потемнели, как было всегда, когда она о чем-то глубоко задумывалась, и приобрели странное выражение. Казалось, она кого-то видела перед собой, хотя кухня была совершенно пуста.

«Кажется, что все это началось очень давно, — думала она. — На самом деле — совсем недавно… Мне было двадцать лет. Восемь лет назад. Игорю было двадцать три. Студент биофака МГУ. Хорошая партия, как говорили все. Квартира, кооперативная квартира сразу, от его папы. Редкостное счастье, и все мне завидовали. Сам весьма недурен — высокий, лицо приятное, разве что несколько полноват… А глаза — зеленые, и еще красивей, чем у меня, пусть говорят, что хотят. Да, глаза у него были красивые». Тут она поймала себя на мысли, что думает о муже в прошедшем времени. «Почему были? — удивилась она. — Разве сейчас они уже не так красивы, как раньше? Нет, для меня сейчас в нем нет ничего красивого. Все исчезло, хотя все осталось на месте. Но, Боже мой, почему? Значит ли это, что я никогда его не любила? То, что я чувствовала, обычно называют любовью. По крайней мере, так это принято было называть, сейчас я ни за что не сказала бы, что это любовь. Но это сейчас… Для этого надо стать такой, какая я есть…»