– В таком персонаже это основное, – согласился я.
– Кеша, ты должен сниматься. Пойми, я чувствую, что мы с тобой сможем сделать хорошую картину.
– Не будь этого дурацкого давления, я бы не позволил тебе упрашивать меня. А я не знаю, как долго это продлится.
– Мы будем ждать. Мне нелегко, правда, это будет организовать, студия будет давить, ну, сам знаешь – план, и все же мы подождем.
– Да, но ты даешь мне совершенно определенный срок – в конце августа надо начинать съемки?
– Если будешь в норме. Если нет – ты понимаешь, я не стану принуждать больного человека.
Голова у меня была тяжелая-тяжелая, не хотелось ни говорить, ни слушать, единственное желание – лечь и закрыть глаза.
– Хорошо, буду здоров – приеду.
– Прекрасно. Пиши расписку.
– Какую расписку? Эльдар, побойся Бога, мне худо, а ты – какую-то расписку.
– После твоей телеграммы с отказом от работы дирекция уже не поверит, что ты будешь сниматься. Кроме того, без подобной расписки мне никто не позволит перенести начало съемок на полтора месяца. Что ты боишься – это чистая формальность! Вот бумага, карандаш, я прихватил все с собой. Знаю я вас, актеров! Скажете – бумаги нет или карандаш сломался. Вот, пиши.
Я взял карандаш и написал: «Расписка…»
– Ну что ты, Кеша, так неудобно, – сказал Рязанов. – Это же не денежный документ. Ты просто должен написать, что будешь сниматься у меня, но более интеллигентно, без этих…
Я покорно зачеркнул слово «расписка» и сказал:
– Диктуй.
Вот что мне продиктовал режиссер Э. Рязанов:
«Директору творческого объединения товарищу Бицу И. Л.
Уважаемый Исаак Львович!
Через месяц я заканчиваю съемки «На одной планете» и какие-то еще необходимые досъемки по «Первому посетителю». Эльдар дает мне на «ремонт» месяц после окончания съемок. Так что с 26–27 августа я смогу быть в Вашем полном распоряжении и начать трудиться в Деточкине.
Желаю всего доброго, с уважением Смоктуновский».
Когда я писал расписку, в комнату вошла жена и взглянула на меня. Мне показалось, это был не самый нежный взгляд, которым можно одарить больного человека. Я оказался между двух огней. При этом стало как-то неуютно, холодно, до неприятного озноба в спине.
Я кончил писать, и режиссер вроде нехотя положил мою расписку в портфель. Обед был давно готов, и мы все хором, почти молча, пообедали. Раза два он было пробовал говорить, что более вкусного супа он никогда не едал. Соломка хмыкнула, но смолчала. Она в дождливую погоду всегда молчит. Что-то мы такое обмолвились, что в Англии опять бастуют, а наши запустили снова спутник. О том, какой разговор произошел между женой и мною потом, я говорить не стану. Она только спросила, как моя голова, я вроде бы ответил «хорошо», потом она опять что-то такое сказала о моей голове… и, помнится, не очень уважительное. Ну да ладно, голова как голова, и нечего о ней говорить. Бывают много хуже.
Наконец кончились съемки в Ленинграде. Я себя чувствовал лучше, но, правда, не настолько, чтобы уже впрягаться в новую работу. Однако расписка моя была у режиссера, и по ней, как по всем распискам, надо было платить.