Всегда он – там. И тих и молчалив, как тот народ, напуганный и скорбный, что немо вопия, безмолвствует, верша конец трагедии о Борисе, написанной им.

Под ним – букет засохших роз, давно увядших, но (странно) сохранивших внешний вид и нежность до той поры, пока не прикоснешься к ним: тогда иллюзия бытия уйдет, напуганная силою извне, щемяще зашуршит заброшенным погостом, как если прошептало б: «Про-ш-ш-ло-о…»

И этот шелест роз напоминает мне тот дивный случай, когда при вскрытии давно искомой гробницы фараона уставшие от впечатлений, порожденных находкой, роскошью царей, богатством их, вдруг были сражены (и этот миг подобен потрясенью!), найдя на саркофаге фараона букет из потемневших васильков, рукою трепетной и любящей положенных в последний миг, должно быть, пред мраком и веками.

Букет цветов, он – эхо прошлых дней, как дань любви, последнее «прости» перед заходом солнца. И, может быть, – начало вечного. Бессмертия порог, через который шагнули некогда – и пронесли сквозь толщу времени любовь свою – в цветке… засохшем ныне…

Светает.

Уже угадываются черты лица, измученного предсмертной болью. Слегка открытый рот и впалость щек к зачесам бакенбардов. Высокий лоб и вдавленный висок. Глаза: они не то чтобы прикрыты – они закрыты смертью. Приплюснут длинный нос. И воля – лишь в упрямом подбородке, не хочет покидать владельца своего: она верна ему поныне. Огромный лоб – и выпуклость его все время заставляет возвращаться взглядом.

А ниже – букет засохших роз.

«Прош-ш-ло-о, прош-ш-ло-о…» Когда-то жило-было – увяло, кончилось, ушло, оставив гипс и пыль на розах, хрупких, как мох в расщелинах огромных пирамид.

Куда ушло?

Кто и когда ответит на вопрос вопросов?

Дальнейшее – молчанье…

Один «безмолвствовать» велит, другой – «молчанием» кончает. Такое впечатление, что человечество с пеленок – в почетном карауле на панихиде по самому себе (при том, что невтерпеж от шума, лязга, свиста, воды речей и топота присядок, но это лишь – помехи жизни…).

Уж утро. Звонят из группы: сейчас придет машина.

Люблю, когда вдруг отменяют съемку – как праздник провожу я этот день. Но здесь уже звонили: машина вышла, и отдыха не будет.

Сегодня почему-то много дольше, чем обычно, меня приковывал к себе тот белый лик, то скорбное лицо.

Оттого, быть может, что сейчас, работая над «Федором», все чаще думаю над тем, что сделано Борисом; к чему всех Федор призывал; что думал (и думал ли вообще?) народ (а может быть, субстанции этой и думать-то «не полагалось» никогда; не предназначено ему-де свыше – такое тоже может быть; откуда знать нам? У Толстого в «Войне и мире» сказано об этом, а это ум и мышление таких масштабов, что и поныне им довольно трудно равное сыскать…).

Белый лик – иссохшиеся розы.

Он знал, как точно описать возмездие за некогда содеянное зло.

Гений и злодейство – две вещи несовместные…

«Народ безмолвствует», безмолвствует народ… Как ни верти и ни меняй местами – трагедия налицо: не отвести ее, она пошла внакат. Молчали все. Ни тени состраданья. Немыслимо, щемящая тоска. Никто ни «за», ни «против». Пересохло в глотках. Страх завладел сердцами до холода, до тошноты. Застыли мысли и шаги: никто не шелохнется – вместе с теми, что только что свершили акт насилья и, увлажненные борьбою, с высокого крыльца взирали на народ. Притихла Русь, и сожжены мосты. Безвременье и бездорожье.