Я его не избивал, не пинал. Только не давал ему сильно биться, чтоб он не поранился. Я просто его изматывал, потихоньку-помаленьку, а когда он успокоился, начал с ним разговаривать. Практически все у нас говорят по-мексикански, но у меня получается лучше, чем у большинства. Я говорил и говорил — и чувствовал, как его попускает, а сам все время пытался в себе разобраться.

В общем, этот мекс был беззащитнее некуда. Он накурился и ополоумел. А отпинали его так, что еще чуть-чуть было б незаметно. С давешним бродягой я рисковал больше. От того могли быть неприятности. А один на один в камере с этим лайдаком их быть не могло.

Но я ему даже пальца не выкрутил. Я никогда арестованных не мучу, хотя это безопасно. Нисколько не хочется. Может, я слишком горжусь тем, что не применяю силу. А может, подсознательно соображаю, что арестованные и я — на одной стороне. Как бы там ни было, я их не мучу. Не хочу — а скоро мне вообще никого мучить не захочется. Я избавлюсь от нее, и все закончится навсегда.

Через три часа, как я сказал, мексиканец решил вести себя пристойно. Поэтому я вернул ему одежду и одеяло на шконку и дал покурить, пока укладывал его баиньки. Когда я уходил, в камеру заглянул шериф Мейплз — и изумленно покачал головой:

— Не понимаю, Лу, как тебе удается, вот те крест. И откуда в тебе столько терпения?

— Просто улыбаться надо, — сказал я. — Вот и весь ответ.

— Да ну? Иди ты, — протянул он.

— Точно-точно. Кто людей веселит, за того весь свет стоит.

Он странно посмотрел на меня; я рассмеялся и хлопнул его по спине.

— Шучу, Боб, — сказал я.

Какого черта? В одночасье привычку не поменяешь. Да и какой вред в маленькой шуточке.

Шериф пожелал мне приятного воскресенья, и я поехал домой. Сделал себе большую тарелку яичницы с ветчиной и картошкой-фри и отнес в папин кабинет. Съел все у него за столом, и покойно мне при этом было так, как давно уже не бывало.

На одно я точно решился. Хоть трава не расти, а жениться на Эми Стэнтон я не буду. Я ее откладывал в долгий ящик: мне казалось, нет у меня права на ней жениться. А вот теперь я точно не хочу. Если на ком и жениться — так не на матери-командирше, у которой язык как колючая проволока, а лоб сопоставимой толщины.

Я унес посуду в кухню, все вымыл и надолго залег в горячую ванну. Затем ушел спать — и спал как бревно до десяти утра. А когда сел завтракать, услышал, как на дорожке хрустит гравий; выглянул и увидел «кадиллак» Честера Конуэя.

Он вошел в дом не постучавшись — у людей закрепилась эта привычка, когда папа еще практиковал, — и сразу направился в кухню.

— Не вставай, мальчик мой, не надо, — сказал он, хотя двигаться я и не собирался. — Завтракай-завтракай.

— Спасибо, — сказал я.

Он сел и вытянул шею, чтобы получше разглядеть в тарелке, что это я ем.

— Кофе у тебя свежий? Мне тоже плесни. Подскочи-ка, чашку подай?

— Есть, сэр, — врастяжечку произнес я. — Уже бегу, мистер Конуэй, сэр.

Это его не задело, само собой, — он рассчитывал как раз на такую услужливость. Шумно отхлебнул кофе, потом еще. Когда глотнул третий раз, чашка опустела. Он сказал, что больше не будет, хоть я и не предлагал, и закурил сигару. Спичку бросил на пол, затянулся и сбил пепел в чашку.