— Знаете, — продолжала она, — мне хочется сказать вам одну вещь, но я боюсь вызвать только раздражение.

— Тогда не говорите. Мне совсем не хочется раздражаться.

— И все-таки скажу. По-моему, в ваших планах убийства слишком много от литературы!

— Забавно! Люди живут среди ужасов и мнимых ужасов. Если не сама жизнь, то, во всяком случае, газеты преподносят им подробнейшие описания. Но стоит литератору взять для себя что-нибудь из этого, его сразу обвиняют в «литературе». Не знаю, читали ли вы мой сборник новелл «Ловушка». В одном рассказе говорится о любви юных девиц и хозяйки пансиона. Критики подняли оглушительный вопль: растерянные лица, писки оскорбленной добродетели, слезы сожаления о моей судьбе. «Остается лишь посетовать, что г. Косталь выискал для себя столь тягостный сюжет…» Выискал! Как будто не достаточно лишь наклониться и поднять его! Словно не во всех женских пансионах за редким исключением… Столь тягостный! Во-первых, почему лесбиянство — «тягостный» сюжет? Во-вторых, должна ли литература заниматься только «приятными» сюжетами? «…и то, что он последовал, примеру г. Жида». Была нужда вообще следовать чьему-либо примеру! Как будто не достаточно посмотреть на самую обыкновенную жизнь! «Задаешься вопросом, где г. Косталь отыскал столь своеобразных героинь для своих злосчастных историй?» Где? Да среди вас же всех, идиот, и в тот самый момент, когда ты черным по белому возвещал о своем недоумении…

Еще и наполовину не выкурив сигарету, он держал между пальцами наготове следующую. Соланж уже знала эту новую привычку — все те восемь дней, когда его не отпускало нервное напряжение, он почти непрерывно курил. Прикурив от старой сигареты, Косталь продолжал:

— Когда романист далее и пытается не заходить так далеко, как сама жизнь (то ли по наивности, или из нежелания шокировать, или чтобы попасть в Академию и т. д. …), его все равно будут упрекать за то, что он неправдоподобен, все преувеличивает, изображает чудовищ и описывает «патологические случаи». Мадемуазель Дандилло каждое утро читает в газете о десятке убийств. Но когда об убийстве говорю я, это кажется ей столь невероятным, что она не находит другого объяснения, кроме «литературы». Можно подумать, что…

Косталь вдруг умолк. Старый господин встал и сделал четыре шага к ним, не глядя, словно бы их здесь и не было. Взял вместо «Таймс» «Дейли Кроникл» и возвратился на свой стул. Снова виднелась та же лысина цвета взбитых сливок, торчащая поверх раскрытой газеты. Соланж сказала:

— Газетные убийцы — обычно это озверевшие люди. Несчастные, которые живут в ужасных условиях. У вас с ними ничего общего, и я не могу представить вас в этой роли.

— Люди как шары на плоскости — неподвижны, если она горизонтальна. Наклоните ее, и они покатятся. Накануне убийства преступники ведут себя очень спокойно. Как вы думаете, если завтра на авеню Сен-Мартен появятся баррикады, я не буду убивать?

— Неужели у вас такие твердые политические убеждения?

— У меня их вообще нет — я приемлю все. Впрочем, политика не имеет ничего общего с революцией. Умный человек принимает ее лишь как возможность задавить людей, чьи лица ему неприятны.