После обеда они стояли у окна. В пригородных долинах вереницы фонарей, окаймлявшие невидимые в темноте улицы, как жемчужная диадема охватывала город. Дома наполнялись тихими ангелами, наслаждающимися своим маленьким раем. Над ними высота молчания и звезды с их именами богов-эротоманов. Слева Млечный Путь словно восходил ввысь, подобно дыму от угасающего жертвенника.
— Я люблю большие города, — с волнением сказал он, задумавшись о всей этой людской массе, которая развращается в них. И почувствовал в себе, подобно импульсам электрического тока, три фазы своих отношений с окружающим миром: 1) наслаждение им; 2) защита от него; 3) глумление над ним.
— А мне нравится тот город, где я с вами, — сказала она. — И так же хорошо было бы с вами в любой захолустной дыре.
Она все время старалась прикоснуться к нему — что-то новое в ней, даже обняла за талию (чего никогда не было прежде) и положила голову ему на грудь.
С нижнего этажа под ними через открытое окно шел «опьяняющий» запах женских духов. Она целовала ему руки, рот, лоб. Он засмеялся. «Чему вы смеетесь?» — с некоторым беспокойством спросила она, но он ничего не ответил. Ему было просто приятно видеть ее, прежде такую холодную, влюбленной. Но когда он, просунув с трудом ладонь через хитросплетения одежд, достал несколько волосков из ее рощицы, засмеялась уже она.
Впервые в жизни ей захотелось чего-то. Она пожелала это с той новой и свежей силой, которая накапливалась в ней двадцать один год. Она пожелала, чтобы этот неизвестный человек навсегда принадлежал ей, и уже чувствовала, как после всех мучений он, наконец, готов к этому. Насколько естественна и нормальна начавшаяся вчера их совместная жизнь! Словно по-другому она никогда и не жила. Прошлое ее как будто закрылось. И, осознавая это, она чувствовала все большую влюбленность — так несущийся поток только набирает силу на своем пути. Именно мысль о замужестве породила в ней любовь, точно так же как у Косталя эта мысль была могилой любви. Со всей первородной тяжестью своего пола она давила на него, шепча про себя невнятную молитву: «Боже мой, продли мое счастье! Оно никогда не надоест мне…»
— Посмотрите на свет этого маяка, — произнесла она. — Можно подумать, что там внутри люди, которые вечно гонятся друг за другом, но никогда не встречаются. Это как раз то, чего не следует делать в жизни…
Действительно, в прожекторе маяка двигались тени, все время вращаясь на одном и том же расстоянии одна от другой.
— То же самое бывает и с волнами, — ответил Косталь. — Можно, конечно, предаваться мечтаниям обо всем этом, но я не доверяю метафорам с претензиями на философию. Пусть метафоры остаются метафорами и не выдают себя за объяснения.
Какое-то время они смотрели на ночной город и звезды, потом он сказал:
— Эти дома, наполненные юными снами, неприятны мне. Они напоминают о том, чего у меня никогда не было. Повсюду, куда только достает взгляд, и еще намного дальше, по всему лицу земли, везде мой народ: те, кому я принес хоть что-то жизненно важное и кто готов отблагодарить меня. Во мне нет от этого никакой радости: то, что они могут дать, совершенно для меня не нужно. Но если однажды вечером я постучу в их двери и скажу: «Я тот, чье имя звучит и на другом конце земли, и все-таки я пришел к вам с мольбой получить награду за сделанное для вас. Когда-то с лихорадочной прямотой вы говорили мне: „Я хотела бы принести вам радость“ и забывались до того, что целовали мне руки. Так ведите же теперь меня туда, где спит плоть от вашей плоти, чтобы я познал ее. Я не причиню никакого зла и не обращу это против вас, но осыплю благами моего дождя и моего лета. Женщина — это награда воину, а дар поэту — дети». Если бы я сказал им все это, меня, конечно, встретили бы враждебные лица и оскорбления. И мне больно думать об этом. Но эта боль еще сильнее, когда я вспоминаю, что есть матери, готовые отдать плоть своей плоти ради любви ко мне и моим книгам.