Набралось несколько папок писем фронтовиков, фотографий (все это охотно отдали родственники), записей рассказов участников боев. На втором этаже школьного здания была развернута выставка, на которую в день ее открытия в тридцатилетие Победы пришло народу нисколько не меньше, чем к братской могиле героев революции и труда, где проходил митинг. Пришлось пускать партиями, чтоб лестницу не обломили.

Тогда-то вот, в сущности, по-настоящему впервые Варя и окунулась в ту эпоху дедовской жизни, которая ей, родившейся после сорокалетия Октября, казалась бесконечно далекой-далекой, почти как каменный век, но загадочной, как завтрашний день, и увлекающий, как собственная жизнь.

— Вот были люди, так люди! Боролись, сражались, шли вперед! Каждый миг опасность, и каждый миг геройство, — говорили между собой ребята, увлеченные своей работой.

И учитель, тут же возле стола прыгавший на жестком протезе, ничем не сбавлял этого пыла, не старался уравновешивать то время с нашим временем: «Ясно, мол, и теперь тоже есть люди…» Нет, говорил в подтверждение суждений ребят убежденно и категорически…

— Непостижимое время! И люди непостижимые! Действительно!

Он мотал контуженой головой, умолкал, и его глаза с обожженными огнем горящего танка веками и иссеченными надбровными дугами, чудом уцелевшие глава героя того времени, становились вдруг влажными, мечтательными и до поразительности доверчивыми, как у ребенка, и тут все понимающе замолкали.

— И как там было дальше, Прохор Федосеич? — с неутоленным любопытством в голосе напомнила о прерванном рассказе Варя.

— А так и было, Варварушка. Поначалу лупили они нас и в хвост и в гриву. Огрызались мы, конечно. А уж потом пошел верх наш.

И, скажи на милость, снова выпал мне случай повидаться с твоим дедом Петром Тимофеичем.

Гнали мы в ту пору фашистов назад. В одном месте дело застопорилось. Такой они против нас огонь открыли — ужасть! Начали наши подтягивать из тылов артиллерию. А моя работа одна: вози, Прохор, снаряды, вози как можно больше.

Вот раз приезжаю, слышу какой-то шумок возле наших позиций. Один голос явственно различаю: «Вы, так вашу разэтак, долго нас на голодном пайке будете держать? Разве мы опрокинем таким нажимом оборону немцев?!

Слышу голос и чую: знакомый он мне. А вот чей, вспомнить не могу.

Подхожу поближе. Смотрю, стоит Тимофеич и кроет изо всех силушек нашего начальника боепитания.

Ну, он офицер, капитан, а я солдат. А все ж не удержался я, кинулся к нему. Земляк тоже не малое звание. И он обрадовался, схватил мою руку, жмет, в глаза заглядывает. «Какие вести, Федосеич, из дому? Какая жизнь боевая?» — «Видишь, говорю: служим Советскому Союзу. А из дому случаются письмишки. Нужду терпят, а повеление одно: добивайте врага скорее!»

Может, и подольше поговорили бы, вспомнили бы кое-что про мирную жизнь. А они, немцы-то, язви их, как двинули на нас самолеты. «Воздух!» — кричат со всех сторон. Тут уж, Варюшка, не до разговора. Сыпанули все кто мог в укрытия: кто в блиндажи, кто в окопы, кто забился в кусты…

А когда налет отгремел, помчался я опять на станцию, на армейский склад за снарядами.