Она опешила, когда служители капища стали перед ней, загородив дорогу взятыми наперевес длинными посохами.

— Куда идешь? Прочь!

И, видя, что она оторопело молчит, один из них пояснил:

— Не ведаешь разве? Мор в округе. Верхогрызка[29] косит людей целыми селищами. Вот и не можем никого принять.

— Мор… — только и пробормотала Карина.

Да, конечно же, в доме старосты о том поговаривали. Однако мор где-то в стороне был, в терпейские леса не дошел. Мор — это единственное время, когда даже священный закон Рода о гостеприимстве теряет силу. Но ей-то теперь что делать?

Она смотрела на волхвов, измученная, усталая, в каких-то отрепьях. И не признать, что она на князей радимичей влияние имела. А ведь волхвам известно, кто она. И она так и сказала: мол, не признать меня не можете, а не окажете помощи, не прощу. Видела, как они переглядываются. «Тоже мне, волхвы всемогущие».

— Со мной двое малых детей и раненый староста из Мокошиной Пяди. Там набег был…

— Знаем.

— Знаете?

Они словно замялись.

— Мокошину Пядь бы не тронули, но там бабы сами виноваты. Дружинники Дира только поглядеть хотели. И ты виновата. Кара ты, Карина. Всем только беды приносишь. Ни Боригору от тебя не было радости, ни Родиму. Да и в свое селище ты несчастье принесла.

Когда такое говорят волхвы вещие — впору и умом тронуться. Но Карина уже не была наивной девочкой из терпейского племени. И вместо того чтобы заголосить, завыть и просить волхвов ее, такую поганую, прочь гнать, сама наступила. Что ж такое — они ее обвиняют, а след врагов радимичей, дружины Дировой, так и вьется вокруг их капища? И не волхвы ли, чтоб откупиться от киевлян-находников[30], направили тех на богатое селище терпеев?

— Злая ты, — изрек, наконец, один из волхвов. — Кара.

— Карой я стану, если вы меня не послушаете да помощь не окажете. Уж я поведаю, как вы смогли Дира от себя отвадить.

Но сама уже понимала, что перегнула палку. Вот убьют ее сейчас поклонники Рода, а все решат, что и ее, красавицу Карину, погубили люди Дира в терпейском селении. И пока волхвы зло шипели, что, дескать, ничего-то ты, девка, не докажешь, она уже им сговор предложила. Скинула с запястий чеканные, в цветах эмалевых браслеты и, протянув их волхвам, предложила: она уйдет, но заплатит им за то, чтобы приютили детей и стрыя. Украшение-то у нее знатное, в далеком Царьграде деланное.

Волхвы согласились. Сказали, что возьмут по браслету за каждого ребенка. Акун же…

Карина настаивала:

— Он ведь глаз лишился… Грудь кровоточит. Но стрый сам окликнул сзади:

— Да за себя проси. И за Буську с Гудимом. Меня же оставь. Мой час близок. Не все ли одно где…

Ох, и накричала бы на милого дядьку Карина, если бы не так слаб был. А волхвы так и ухватились — дескать, последняя воля умирающего, Карина же одно знала: она не она будет, если милого Акуна бросит, если не сделает все, чтобы спасти его. Вот и осталась с ним.

— Всегда упряма была, — едва прошелестел Акун. — Послушай меня хоть сейчас: оставь, ни к чему это.

Она не ответила. Смотрела, как волхвы уводят мальчиков. Думала о том, что их ждет. Встретятся ли еще? А если нет… Что ж, в капищах всегда были дети, которых обучали, держали как служек, но кто проявлял себя, тот и волхвом стать мог. Но у нее все равно слезы на глаза навернулись, когда уже у самого частокола мальчики оглянулись, помахав руками.