Он заговорил, и голос его был все тем же тягучим голосом жвачного животного, как тогда, когда только появился в нашем доме. Он сказал, что ему нечего добавить. Полагая, что нам это неизвестно, он рассказал, как полиция вломилась в дом и без его согласия изрыла весь огород. Но это был не протест, а жалобная меланхолическая констатация факта.

Что же касается Меме, то его объяснение могло бы показаться наивным, не будь произнесено совершенно искренним правдивым тоном. Он сказал, что Меме просто ушла, и все. Закрыв свою любимую лавку, она томилась в доме. Ей не с кем было перекинуться и парой слов, она порвала связи с внешним миром. Однажды он увидел, как она укладывает чемодан, но ему она ничего не объяснила. Так же молча она стояла в дверях, уже собранная, в туфлях на высоком каблуке, с чемоданом в руке, будто хотела дать ему понять, что и в самом деле уходит.

– Я встал, – сказал он, – и отдал ей все деньги, которые оставались в ящике стола.

Я спросил его:

– Давно это было, доктор?

Он ответил:

– Судите по моей прическе. Это она меня стригла.

Зверюга в тот раз говорил очень мало. Войдя в комнату, он, казалось, был немало удивлен видом единственного в Макондо человека, с которым так и не познакомился за пятнадцать лет. Мне же стало очевидно (и гораздо более явственно, чем прежде, потому, должно быть, что доктор сбрил усы) чрезвычайное сходство между этими людьми. Они не были копией друг друга, но казались братьями. Один был несколькими годами старше, более худой и изможденный. Но у них была общность черт, как у братьев, даже если один похож на отца, другой на мать. Вспомнив последнюю ночь на галерее, я сказал:

– Это Зверюга, доктор. Вы когда-то обещали мне к нему зайти.

Он улыбнулся. Посмотрев на священника, он сказал:

– Да, действительно, полковник. Не знаю, почему я этого не сделал.

Он не отводил взгляда от Зверюги, пока тот не сказал:

– Для доброго дела никогда не поздно. Я был бы рад стать вам хорошим другом.

Я сразу почувствовал, что перед этим странным человеком Зверюга утратил свою обычную уверенность. Он говорил едва ли не с робостью, в голосе его не было той неколебимой вескости, которая звучала с кафедры, когда он с сурово-инфернальным пафосом возвещал о грядущих атмосферных явлениях, вычитанных в «Бристольском альманахе».

Это была их первая встреча. И последняя. Тем не менее доктор дожил до сегодняшнего утра, потому что Зверюга еще раз встал на его защиту в ту ночь, когда доктора умоляли оказать раненым помощь, а он даже не открыл дверь, и тогда ему был вынесен страшный приговор, исполнению коего я взялся теперь воспрепятствовать.

Мы собрались уходить, но я вдруг вспомнил, о чем уже много лет хотел спросить его. Я сказал Зверюге, что посижу еще немного с доктором, а он может идти с ходатайством к властям. Когда мы остались вдвоем, я спросил:

– Скажите, доктор, а куда делся ребенок?

Лицо его оставалось непроницаемым.

– Какой ребенок, полковник? – спросил он.

– Ваш с Меме. Ведь она была беременной, когда ушла из моего дома.

Он ответил спокойно и невозмутимо:

– Да, вы правы, полковник. А я об этом и позабыл.