- Привык я говорить с инородцами на их собственных языках и многое нахожу у них мудрым и достойным внимания, и не считаю грехом напоминать некоторые мысли буддийцев и мухаметан и православным христианам... Скорблю я жестоко, что незнаком с мордовским и чувашским диалектами, однако не теряю надежды научиться и этому, ибо какой же я буду полководец, ежели я, победив врагов, не сумею на их родном языке учить их подчинению властям и церкви? Через толмачей может ли пастырь внедрить к себе подобающее уважение и близость?!

А какое дело было до всего этого Филиппу Павловичу, думавшему всецело только о том, как бы покрепче забрать в руки крепостную мордву, обезопасить себя от ее мести, да сжить со света Штейна и Гринберга, да приумножить за их счет свое богатство?!

Рыхловский не выдержал сеченовской многоречивости и красоты его суждений. Он нетерпеливо перебил его, сказав, что ему надо уходить, так как его должен сегодня принять у себя губернатор. На этом и расстались.

Утомленный беседою с епископом, Филипп Павлович, приехав к губернатору Даниилу Андреевичу Друцкому, сразу же заявил: не пора ли закрыть либо отобрать завод у немца Штейна в Кунавине, и не заняться ли торговцем мехами евреем Гринбергом, ибо человек явно "за русский счет" богатеть начинает. Рыхловский напомнил, что ныне царица - подлинно русская и за "таких людей" заступаться не станет. По мнению Рыхловского, необходимо, чтобы мордва, чуваши и черемисы, а также и татары, а наипаче люди иудейской веры жили в страхе, отчего всем только единая польза получится.

Филипп даже покраснел от крайнего напряжения ума.

- При князе Владимире Мономахе - вона когда! - горячился он, русские купцы просили, чтобы иудеев, цыган и иных вер людей изгнать из Руси, отобрав их имения. Владимир созвал на совет удельных князей... Князья сказали: "всех оных инородцев выслать со всем их имением и впредь не впущать, а если тайно войдут, вольно их всех грабить и убивать"...

Геройски подбоченясь, Рыхловский еще раз повторил: "Вольно их всех грабить и убивать".

Друцкой встал, шумно отодвинул кресло, с раскрытыми для объятья руками подошел к Филиппу, громко, взволнованно проговорил:

- Филипп Павлович, дружище, дай обнять тебя!.. Постой, постой!.. Настоящее воскресение христово наступило у нас, у русских.

Князь облобызал смущенного княжескою нежностью гостя.

- Истинное мужество сына твоего Петра Филипповича торжествует... Не вложил ли и он свою лепту в основание сего торжества?!

Рыхловский не понимал, в чем дело. ("Чего это они меня все обнимают?") Губернатор, усаживаясь против него, произнес загадочно:

- Будет притворяться! По глазам вижу: знаешь!

- Никак не могу знать...

- Из Петербурга приехал воевода... Рассказывал... Матушка-императрица зело похвально отозвались о твоем сыне в присутствии многих вельмож... А это... - Друцкой загадочно рассмеялся, потом с бедовой улыбкой погрозился на Филиппа пальцем. Его пухлые, немного обвисшие щеки запрыгали, глаза увлажнились слезами. Филипп сидел сам не свой. Ему хотелось реветь от радости, колени его ходили ходуном, словно в пляске.