И тут доложили, что явился один из трех телохранителей, посланных прикрывать Годхарда тайно, не возникая без нужды. Он приказал допустить посланца, и вошел рослый малый с видом весьма растерянным и двумя стрелами в руке. — Я с черной вестью, великий боярин, не изволь гневаться. Двое из моих друзей, которых ты послал охранять боярина Годхарда, убиты на спуске к Днепру. — Годхард? — Ушел. — А ты трусливо удрал и посмел явиться ко мне? — Стреляет смоленская тьма, высокий боярин. Мой меч бессилен против тьмы. Он молча протянул стрелы. Хальвард взял их, боясь поверить мелькнувшей вдруг догадке, что стрелы непременно окажутся длиннее и тоньше обычных, с хорошо оттянутым и особо отточенным острием. Да, догадка не подвела его и в этот раз. «Ставко, — понял он. — Как он здесь оказался?… Но не так уж важно, какими путями он тут появился, важно, что смоленская голытьба завтра получит вождя, о котором можно только мечтать, а восстания конунг никогда не простит. Остается одно: на заре отпустить всех задержанных бояр, а мне самому — князя Воислава с тысячами извинений…»

Хальвард тяжело вздохнул. Можно допустить любые действия, вплоть до жестокости, если в конечном счете они приносят плоды. Но если вместо плодов они принесут восстание горожан… Как, как тогда объяснить конунгу свое самоуправство? Рвением не по разуму? Страхом за его жизнь? Ошибкой? Как?! Не в характере конунга прощать кому бы то ни было ошибки. Он жестом отпустил людей, с раздражением сломал о колено стрелы и рухнул на ложе, ощутив вдруг такую опустошительную усталость, что не снял ни тонкой нательной кольчуги, ни желтых сафьяновых сапог.

Желтых. Желтыми были его кафтан, его корзно, его шапка, рукавицы, рубаха. Когда-то, давным-давно, его род имел право на этот цвет, поскольку считался нисколько не ниже рода конунга Олега. Но судьба распорядилась так, что Олеговы предки вырвались вперед в вечной гонке за власть и своих людей он теперь вынужден был одевать в цвета Олегова Дома…

Он провалился в глубокий сон, так и не успев понять, с чего это вдруг вспомнилось ему о праве на цвета своего рода. Когда-то его предки вонзили свои мечи пред пращурами Олега и, положив тяжелые ладони на перекрестья, поклялись верно служить им. И верно служили, всегда занимая самые верхние ступени властной лестницы русов. Но Ольбард Синеус выдвинул Донкарда, повелел Олегу внимать его советам, и Донкард потеснил Хальварда в своем влиянии на конунга. Правда, Донкард стар, оба его сына погибли в летних набегах, но он не утратил ни ясного ума, ни прозорливости, и до сей поры оставаясь самым опасным… Опасным для кого? Или для чего? Для тщеславных мечтаний и ущербного честолюбия?…

Хальвард спал крепким сном, но взбудораженный мозг продолжал бодрствовать помимо его собственной воли. Подобное случалось и прежде, Хальвард привык работать с большими перегрузками, мысли порою не успевали отключаться, продолжая что-то просчитывать, прикидывать, сопоставлять. Такое бывало с ним, и он давно выработал привычку переходить в состояние полусна-полуяви, при котором сама собой пробуждалась воля, подправлявшая безмерно разыгравшееся воображение, направляя его в приятные русла доброй охоты, доброго застолья или доброй беседы. Сны послушно менялись на более приятные видения, полубодрствование исчезало и забывалось, и он вставал с ощущением бодрости и ясным представлением, что следует делать, а что — исправлять. Однако он почти не спал прошедшую ночь, день выдался хлопотным, да и последняя беседа не принесла радости. И сейчас не смог, не нашел в себе сил переключить опасную самостоятельность собственных подспудных мечтаний. И все осталось в нем, не очистившись своевременным волевым усилием, осталось как решенное, продуманное, взывающее к действию.