Фотий откидывается на полосатые ордынские подушки. Строго смотрит на захваченного им с собою Сергея Иваныча Федорова, недавно посхимившегося с именем Симеона. И тот, одними глазами, взглядом одним, отвечает на молчаливый вопрос владыки, мол – труден будет разговор с князем Юрием! Фотий молчит, сопит, в подобные мгновения вновь вспоминая далекую Морею и сожалея, что не остался там в крохотном скиту, в возлюбленной тишине, из которой его вырвали едва ли не силой! Строгость и властная повадка Фотия имели под собою совсем нежданное и для многих непостижное основание – ему, которого окружали пристойная духовному главе страны роскошь, почет, толпы слуг, послужильцев, челяди, – по сути ничего этого не было надобно. Он принимал знаки власти как бремя, как должное свидетельство своего служения в миру, но сам стремился от мира прочь, завидуя старцам, уходящим в леса и дебри, на Север, к Белому морю. Он с охотою поменялся бы с Кириллом Белозерским или с кем-то из старцев Валаамского, а то и Соловецкого монастырей (там, бают, тоже затеялось монашеское житие!). И это равнодушие к благам суетного мира делало Фотия особенно несгибаемым и строгим по отношению ко всем, кого ему приходилось «окормлять». Юрия он знал давно и знал его гордость – крестника самого игумена Сергия, заботного строителя Троицкого монастыря, уверенного, что эти святые заботы дают ему право спорить о власти, не подчиняясь даже митрополиту русскому. Юрия следовало сломать, согнуть, подчинить своей воле, и Фотий заранее сосредотачивал свою духовную энергию для этой, во всех смыслах, трудной встречи…
Все ближе холмы с городскими валами и тесовою горотьбой на них, и уже слышен звук колокола дальнего храма Преображения Господня, главной святыни Галича, и уже дорога оцеплена и стеснена встречающими, коих Фотий благословляет, выглядывая в окно возка.
Юрий явно собрал всех, кого мог. Бояре, боярыни, городская и купеческая старшина в долгих охабнях и летниках. Переливается на солнце шелк, горят парчевые оплечья, волнуется рисунчатая тафта и атлас женочьих выходных душегрей и сарафанов. Сам князь Юрий слезает с седла, высокий, сухой, подходит, склоняя голову, под благословение владыки. За ним – сын Иван. Этот волнуется, взмок, лоб в испарине, жадно целует руку Фотия. (Этот – мой ходатай перед родителем! – догадывается Фотий.)
Все по уставу, все по правилу. Фотий, не передохнув, отправляется в храм для торжественного богослужения. А Сергей-Симеон тем часом вглядывается в Юрия, которого знал, видал многажды, но сейчас узрел нечто новое. Или это власть так изменяет людей? Юрий – это ясно – уже ощущает себя великим князем Владимирским, и Федорову становится страшно за своего митрополита, по воле коего до сих пор, на этой тонкой, ускользающей нити, держится ныне завет великого Алексия о прямом, от отца к старшему сыну, престолонаследии в русской земле! Поет хор – мощный, мужской хор, собранный Юрием. Мерцает в пламени свечей и столбах света из каменных окон золото церковных облачений и пышных одежд местной знати. Фотий служит строго, самозабвенно, истово. Служит, собираясь весь к трудному разговору с Юрием. Но вот он выходит из собора. Вся гора, насколько хватает глаз, заполнена народом – неисчислимые толпы крестьян то недвижно стоят, опершись на посохи, то, волнуясь, двигаясь туда и сюда, встречают митрополита с князем. Взопревшие на солнце мужики срывают суконные шапки, кричат неразличимо. И Сергей, с острым интересом взглядывающий то на Фотия, то на князя, слышит, как митрополит с улыбкой, прорезавшей его морщинистый лик, говорит князю Юрию: