Ему хотелось снова там оказаться, но не воином, не офицером разведки, не усталым от боев и болезней, а маленьким мальчиком в расшитой бисером шапочке, сидящим на берегу голубого арыка.

Вспоминая, любуясь, перебирая любимые, запавшие в память картины, он незаметно уснул. И ему привиделся сон.

Будто он плывет по озеру, над которым нависла тяжелая лиловая туча. Сыплет молниями. Он видит, как вокруг него вонзаются острые огненные штыри, прожигают воду, кипят в глубине ртутными пузырями, взрываются паром и брызгами. Он плывет среди падающих молний, страшась, чтобы в ноги, в грудь не ударило током. Чувствует, как по озеру пробегают волны и судороги электричества.

Он проснулся от ужаса. Его бил озноб. Не холод, исходящий от ледяного бетона, а предсмертный ужас, сотрясающий тело. Он понимал, что это его последняя ночь, что наутро его ждут пытка и неизбежная смерть. Свершится то, чего он боялся больше всего, – он умрет в застенке, среди врагов, вдалеке от любимых и близких, и никто из друзей не услышит его предсмертный вопль, никто не закроет его мертвые, выпученные от мучений глаза.

И он стал молиться. Молил Бога, чтоб Бог был рядом с ним. Не спас его, не избавил, не вырвал из рук мучителей, а был рядом в час его смерти. Не оставил его наедине с палачами, а находился на месте казни, поддерживал его в немощи и страданиях.

Он молился горячо, бессловесно. И так сильна была его мольба и вера, что он вдруг услышал отклик. Эта была внезапная теплота, проникшая ему в плечо, спустившаяся ниже, в грудь, в область сердца. Словно кто-то накинул на него теплый плат. Неслышно положил на плечи теплые руки.

Бог был здесь, рядом. Бог был с ним. Вошел, как теплое дыхание, в его молящееся открытое сердце. Благодарный, счастливый, израсходовав последние силы на эту молитву, Хлопьянов снова уснул.

Он проснулся от звуков снаружи. Полоса над железной дверью ярко горела. Плоские лучи низкого солнца освещали шершавый бетон потолка. Лязгнул замок. Дверь распахнулась, и он увидел пылающий брусок утреннего трепещущего мира, и в этом мире несколько черных плоских силуэтов, как вырезанные из фанеры мишени. Он смотрел на них, а они на него, прижавшегося к стене, освещенного ворвавшимся солнцем.

Одна из черных теней двинулась, спустилась вниз по ступеням, и Хлопьянов узнал Васюту, его мощные, враскоряку ноги, охваченные тонкой спортивной тканью, приподнятые крутые плечи, на которых плотно, без шеи, круглилась стриженая голова.

– Встать! – приказал Васюта и, не дожидаясь, исполнения приказа, поддернул его за шиворот, так что треснули швы, и он секунду висел на воздухе в кулаке у Васюты.

Они вышли наружу. Утро было перламутровым, влажным, сверкающим. Вилла из розового кирпича была увита до окон зеленым плющом. Несколько полуоблетевших золотистых деревьев прозрачно пропускали свет солнца.

«Неужели я?… Мое последнее утро?» – отрешенно подумал Хлопьянов.

Его провели вдоль стены на задний двор, где был вкопан спортивный турник. У столбов стоял Хозяин в новенькой камуфлированной форме и невоенных, лакированных штиблетах. И Каретный в кожаном, до земли, пальто с плохо выбритым землистым лицом. Тут же гурьбой стояли охранники с автоматами, выглядывал из-за угла хромированный радиатор «мерседеса». Хлопьянов все это оглядел молниеносным, ищущим избавления взглядом. Но стена высока, с белой колючей спиралью. Врагов много. И руки его, отекшие и беспомощные, скованы железом.