Впрочем, Закхей, как видно из всех настоящих поступков его, не был теперь уже тем, чем бывал (если бывал действительно) некогда: в душе его пробудилось отвращение к пороку, злато не прельщало его более, и он начинал чувствовать нужду в приобретении сокровища негиблющего. В таком расположении духа обыкновенно ищут перед кем-либо раскрыть язвы своей совести: и кто же более мог уврачевать их, как не Иисус? Таким образом, сердце невольно влекло Закхея к великому Разрешителю уз греховных. Но он еще не смел надеяться на столь великую милость — чтобы Святейший из Пророков обратил внимание на первого из грешников; и, в сознании собственного недостоинства, искал только видеть Иисуса — сравнить черты Божественного лица Его с тем, что говорили о Нем, Его милосердии, величии, святости — почерпнуть в Его взорах для себя назидание и утешение, прочесть в них будущую судьбу грешников — свою собственную. И это желание нельзя было исполнить! Будучи мал ростом, Закхей совершенно терялся в толпе народа, сопровождавшего Иисуса. Но на пути, по которому надлежало проходить Иисусу, стояло дерево: Закхей, опередив всех, с поспешностью влезает на него в сладкой надежде насмотреться на лицо Пророка (может быть, — думал Закхей, — Мессии, который вскоре будет судить его), тем лучше, чем неприметнее.

Иисус Христос мог и не видеть Закхея; не видно также, чтобы этот мытарь был известен Ему прежде, но от Сердцеведца могло ли что-нибудь укрыться? Человеколюбец мог ли не восприять на рамена заблудшую овцу, которая сама начинала искать пастыря? Едва только поравнялись с деревом на котором сидел Закхей, Иисус остановился и, устремив взоры на Закхея сказал ему: «Закхее, потщався, слези: днесь бо в дому твоем подобает Ми быти» (Лк. 19,5).

Изумленный такой снисходительностью, мытарь спешит оставить дерево и принять в дом свой столь необыкновенного Гостя, не зная еще, что за цель Его посещения, но убеждаясь самым делом, что Пророк Галилейский нимало не сходен с знаменитыми фарисейскими раввинами, которые почли бы за осквернение для себя — сказать ему всенародно одно дружеское слово. Иисус, напротив, не обнаруживал ничем, будто дом Закхея, в который шел Он, кажется для Него чем-либо не чище других или что Он, вступая в него, отступает от каких-либо правил. Но толпа, Его сопровождавшая, судила иначе. Вступить в дружеский разговор с разбогатевшим мытарем — человеком, как думали, без любви к отечеству, без веры, — самому вызваться на посещение его дома, не взять, по крайней мере, при вступлении в него, предосторожностей к сохранению законной чистоты, постоянно в подобном случае употребляемых фарисеями: все это в глазах безрассудных ревнителей преданий фарисейских казалось странным, предосудительным, нимало не достойным того мнения, какое им хотелось иметь о великом Пророке.

Закхей сам чувствовал, как далеко простирается к нему снисхождение Иисуса и как много может страдать через то слава Его в народе. Как бы желая дать отчет в своем поведении — показать, что он уж не раб своих сокровищ, что в сердце его живет еще или ожила любовь ко всему доброму, — благоразумный мытарь становится перед Иисусом и при всех, соблазнявшихся милостью, ему оказанной, объявляет, что (в память посещения Иисусова) целая половина имения его раздана будет нищим, и если он кого обидел, то такому возвратит вчетверо. Такое обещание действительно могло убедить каждого, что Закхей хочет сделаться достойным своего имени. По закону Моисееву (Исх. 21, 37. 22, 1–4; Чсл. 5, 6. 7), только тот обязывается вдвое или вчетверо возвращать похищенное, кто был приведен в суд и обличен в преступлении; а кто сам собой признавал свой грех, тот должен был возвратить похищенное только с присовокуплением пятой части: но Закхей, бывший доселе ниже закона, вдруг делается выше его и хочет поступать с этих пор по закону не только правды, но и любви, Божественный образец которой видит перед собой в Иисусе.