Вася медленно отходит прочь.

А вот это Неглинка, — поясняет Юлия, когда они переходят от Воскресенских ворот по мосту через грязную речушку, протекающую в укрепленных деревянными сваями берегах по просторной захламленной площади. — Вот это, направо, Петровка. За нею Кузнецкий Мост, куда пошла твоя гувернантка.

— Это что? — спрашивает Вася, указывая на клочок бумаги, приклеенный хлебным мякишем к забору, и начинает читать, с трудом разбирая написанное: — «Про-даеца дев-ка чест-но-го по-ве-де-яия, осьмнадцати лет отроду, там же рыжий жеребец пяти лет, добро выезженный, там же сука гончая по второму полю, там же голубятня на крыльях, спросить у Ннколы на Щипке, дом Семиконечного».

Бумажка эта тоже поразила Васю.

За обедом он спросил у дяди Максима:

— Разве можно продавать девку вместе с гончей сукой по второму полю?

— А ты об этом никогда не слыхал?

— Нет, в Гульёнках того не слыхал. Слыхал от тетушки, что батюшка не велел мужиков продавать.

— Батюшка твой, как и я, вольнодумец был. По совести нельзя продавать человека, а по закону, вишь, можно.

— А почему же закон не по совести?

— Потому, что закон нехорош.

— Зачем же такой закон?

— Законы издают люди.

— Зачем же они издают плохие законы?

— Вырастешь — узнаешь, — сказал дядюшка. — А ты ешь-ка, гляди, какой потрошок утиный у тебя в тарелке стынет!

После обеда, когда и дядюшка и тетушка отдыхали, а Юлия брала урок музыки на клавесинах в большом белом зале, Вася, слоняясь без дела по дому, забрел в дядюшкину библиотеку.

В противоположность гульёнковской, это была очень светлая, веселая комната с окнами в сад, откуда сильно пахло цветущим жасмином и пеонами. К аромату цветов примешивался едва уловимый запах сухого лакированного дерева, напоминавший выдохшийся запах тонких духов.

В шкафах было много книг в кожаных переплетах, но ими можно было любоваться только через стекло, так как шкафы были заперты. Внимание Васи привлекла картина в темной раме. На картине было нарисовано дерево без листьев, а на стволе его написано: «Иван Головнин». На ветвях же стояли другие имена, а среди них «Михаил и Василий».

Вечером пили чай в саду у прудка, К столу вышла тетушка Ирина Игнатьевна. У нее было отдохнувшее, посвежевшее лицо, и глаза смотрели веселее, чем давеча. Одета она была уже не по давешнему, а в темное шелковое платье.

— Дядюшка, — сказал Вася дяде Максиму, — видел я на стене картину. Дерево превеликое, на нем ветви с именами. Это рай, что ли?

— Нет, это не рай, — отвечал, улыбаясь, дядюшка. — Это родословное древо рода Головниных, к которому и мы с тобою прилежим. Род наш начался от Никиты Головнина, который предводительствовал новгородским войском в 1401 годе, сиречь триста семьдесят семь лет назад, и разбил под Холмогорами войско великого князя Московского Василия Дмитриевича.

— Что же ему за это было?

— А ничего. Разбил и разбил.

— Откуда же об этом известно, если столь давно было?

— Из летописей, которые велись разумеющими в грамоте. Было немало таких середь иноков в оное время... А прямым родоначальником нашим был Ива» Головнин.