— А я все-таки ее поймал! — крикнул он, кое-как соорудив веселое выражение лица.

Он вновь огляделся по сторонам. Маленькая испанка как сквозь землю провалилась.

— Ну, мы и побегали! — крикнул он жене.

Той маленькой испанкой была я. Тогда я впервые увидела принцессу Елизавету: потной от желания, ластящейся, как кошка, к чужому мужу. Потом я еще не раз видела ее, а вот что касается Томаса Сеймура — это была моя первая и последняя встреча с ним. Через год он взошел на плаху, обвиненный в государственной измене. Давая показания, Елизавета трижды от него отреклась, утверждая, что знакома с ним не ближе, чем со множеством других людей.

Зима 1552/1553 года

— Я это помню! — взволнованно сказала я отцу, стоя на борту лодки, что везла нас вверх по Темзе. — Честное слово, помню! И эти сады, спускающиеся к реке, и великолепные здания. И еще помню день, когда ты послал меня к одному знатному английскому лорду. Я пошла и увидела его в саду с принцессой.

Путешествие утомило отца, но он все же нашел в себе силы улыбнуться мне.

— Доченька, неужели ты запомнила? — тихо спросил он. — То лето было для нас счастливым. Она говорила…

Отец замолчал. Мы никогда не упоминали вслух имя моей матери. Даже когда были одни. Поначалу это делалось ради предосторожности, чтобы не попасть в руки тех, кто убил ее и охотился за нами. В дальнейшем мы не тревожили имя матери не только из страха перед инквизицией, но и чтобы не поднимать внутри себя волны горя. А горе умеет их насылать.

— Мы будем здесь жить? — с надеждой спросила я, глядя на прекрасные дворцы, окруженные аккуратными лужайками.

После нескольких лет непрестанных скитаний я мечтала об оседлой жизни.

— Нет, девочка, — мягко возразил отец. — Эти дворцы для нас великоваты. Ханна, нам придется начать с малого. Пока что — лишь небольшая лавка. А когда мы убедимся, что нам больше ничто не грозит, ты, наконец-то, сможешь вылезти из мальчишеской одежды и одеваться, как положено юной девушке. Ну, а потом ты выйдешь замуж за Дэниела Карпентера.

— И мы перестанем скитаться? — совсем тихо спросила я.

Отец не торопился с ответом. Мы так долго прятались и бегали от инквизиции, что уже потеряли надежду когда-либо достичь безопасной гавани. Мы бежали в ту же ночь, когда церковный суд обвинил мою мать в ложном принятии христианства, навесив на нее ярлык «маррано».[1] А когда ее передали мирскому суду и тот приговорил мать к сожжению у позорного столба, мы были уже далеко. Мы бежали от нее, словно двое иуд искариотов, думая только о спасении собственных шкур. Правда, впоследствии отец со слезами на глазах не раз повторял мне, что мы все равно не смогли бы ее спасти. Останься мы в Арагоне, инквизиторы пришли бы и за нами, и вместо одной погибшей было бы трое. Бывало, я сердилась на отца, кричала на него, говорила, что лучше бы мне умереть, чем жить без матери… и он очень медленно, печальным голосом, говорил мне:

— Когда-нибудь ты поймешь. Жизнь — это самое драгоценное, что есть у человека. Мама с радостью отдала бы свою жизнь ради спасения твоей. Это ты тоже поймешь.