Тишина, конечно, штука произвольная, и ее, как личное звуковое явление, каждый человек сам под себя подстраивает, подгоняет. Раньше тишина у Сергеича была такой же, как у других. Ее частью легко становилось гудение самолета в небе или пение сверчка, ночью через форточку влетающее. Все негромкое, что не раздражает и не заставляет оборачиваться, в конце концов становится частью тишины. Так раньше с мирной тишиной было. Так стало и с тишиной военной, в которой военные звуки подавили мирные, оттеснили звуки природы, но, приевшись, став обыденными, тоже как бы под крылья тишины легли, перестали к себе внимание привлекать.
И лежал теперь Сергеич, охваченный странным беспокойством из-за казавшегося ему слишком громким снегопада. Лежал и, вместо того чтобы засыпать, думал.
И снова вспомнился ему лежащий на поле мертвец. Но в этот раз мысль порадовать Сергеича поспешила, подсказав, что теперь уж его точно видно не будет! Ведь такой снег все покроет, и до весны, до оттепели! Ну а весной все изменится, природа проснется, птицы запоют громче, чем пушки стреляют. Потому что птицы запоют ближе, а пушки останутся там, вдалеке. И только иногда по непонятной причине, может, по-пьянке или из-за сонливости, будут артиллеристы на их село, на Малую Староградовку, то один, то два снаряда случайно ронять. Раз в месяц, не чаще. И будут эти снаряды падать там, где нет уже ничего живого: то на кладбище, то на церковный двор, то на давно пустое и без окон здание старой колхозной конторы.
А он, если война продолжится, оставит село на Пашку и увезет своих пчел – все шесть ульев – туда, где войны нет. Где поля не в воронках от взрывов, а в полевых цветах или в гречке, где ходить можно легко и бесстрашно что по лесу, что по полю, что по дороге проселочной, где людей много, и даже если они не улыбаются встречным, то все равно жизнь просто даже из-за их количества и беззаботности как-то теплее кажется.
Мысли о пчелах умиротворили Сергеича и вроде бы сон приблизили. И вспомнился ему дорогой памяти и сердцу день, когда приехал к нему первый раз хозяин Донбасса и почти всей страны, бывший его губернатор и просто понятный во всех отношениях человек, понятный и вызывающий доверие, как старые бухгалтерские счеты с костяшками. Приехал он с двумя охранниками на джипе. Жизнь тогда совсем другая была, тихая. До наступления военной тишины оставалось лет десять, а то и больше! Соседи повыскакивали, смотрели с завистью и с любопытством, как входил гора-человек в калитку, как руку Сергеичу своей ручищей жал. Кто-то из них, может, и услышал, как он спросил тогда: – Так это ты Сергей Сергеич? Это у тебя можно на пчелах подремать? Ты сам это дело выдумал? – Нет, придумал кто-то другой, я в журнале по пчеловодству увидел. Но лежанку я сам сделал! – гордо ответил ему тогда пчеловод. – Ну, покажи-ка! – пробасил гость, улыбаясь тяжелой, но приветливой улыбкой. Повел его Сергеич в сад, где шесть ульев по два спинками друг к другу стояли. На них – деревянный щит и тонкий матрац, соломой наполненный.
– Туфли снять? – спросил хозяина гость. Посмотрел Сергеич на его туфли и обомлел: остроносые, аккуратнейшей формы, отливали они перламутром, как иногда бензиновые пятна на луже при ярком солнце отливают, только перламутр их был благороднее бензиновых разводов. Перламутр их светился так, словно воздух над ними плавился, как при сильной жаре бывает. Плавился и, теряя полную прозрачность, добавлял и цвету туфель и форме еще больше объемности, необычного дрожания. – Нет, зачем снимать?! – замотал головой пчеловод.