– Никак нельзя. Не могу же я помочь вам бежать.

– Я не убегу. Палата находится на пятом этаже и имеет лишь один выход. Если кто-нибудь будет приводить меня туда и охранять дверь – я ничего не смогу сделать. Прошу вас об этом не ради себя, а ради умирающей женщины.

– Невозможно, – сказал чиновник. – Это вне моей компетенции.

– Это в вашей компетенции. Вы можете еще раз вызвать меня на допрос. Вы можете сделать так, чтобы я снова увиделся с женой под тем, например, предлогом, что я предположительно буду говорить с ней о вещах, которые вам важно узнать. По той же причине конвойные должны оставаться в коридоре за дверью. Вы могли бы также распорядиться, чтобы сестра-сиделка, чья благонадежность не вызывает сомнений, находилась во время свидания в палате и слышала наш разговор.

– Все это ерунда. Ни вы, ни ваша жена ничего не скажете друг другу.

– Конечно, не скажем. Она ведь ничего и не знает. Но она умрет спокойно.

Чиновник задумался и принялся перелистывать бумаги.

– Тогда мы вас допрашивали относительно группы VII. Вы не назвали имен. В промежутке мы нашли Мюллера, Бэзе и Вельдорфа. Вы назовете нам имена остальных?

Штайнер молчал.

– Вы готовы назвать нам эти имена, если я дам вам возможность видеться с женой в ближайшие два дня?

– Хорошо, – сказал Штайнер после паузы.

– Тогда назовите их.

Штайнер молчал.

– Хотите назвать две фамилии завтра, а остальные послезавтра?

– Я назову их вам послезавтра.

– Вы это обещаете?

– Да.

Чиновник долго смотрел на него.

– Я посмотрю, что смогу сделать. А теперь вас отведут в камеру.

– Не вернете ли вы мне письмо? – спросил Штайнер.

– Письмо? Вообще говоря, оно должно остаться в деле. – Чиновник нерешительно повертел письмо в руках. – Впрочем, ничего отягощающего в нем нет. Ладно, возьмите.

– Благодарю, – сказал Штайнер. Чиновник нажал на кнопку звонка и приказал конвойному увести Штайнера. «Жаль его, – подумал он, – но что поделаешь».

Проявишь капельку человечности – и сам попадешь в эту адову кухню. И вдруг он грохнул кулаком по столу.

Мориц Розенталь лежал в своей постели. Впервые после долгих дней он не чувствовал боли. Был ранний вечер, и в серебристо-синем воздухе февральских парижских сумерек зажглись первые огни. Не шевеля головой, Мориц Розенталь наблюдал, как одно за другим освещались окна в доме напротив; дом плыл в сумерках, точно гигантский корабль, точно океанский лайнер, выходящий в море. От простенка между двумя окнами на отель «Верден» падала длинная, темная тень; она выглядела как переходные мостки, по которым вот-вот на судно пойдут пассажиры.

Мориц Розенталь не шевелился; он лежал на своей кровати и внезапно увидел, что окно комнаты распахнулось настежь; кто-то похожий на него встал с постели, вышел через окно и направился по мосткам к кораблю, который еще только что покачивался на сумерках жизни, а теперь поднял якорь и медленно заскользил вдаль. Стены комнаты распались, словно ветхая картонная коробка, подхваченная бурным потоком, и унеслись. Мимо с шумом проносились улицы, зеленые леса уходили под форштевень, все обволокло туманом, и корабль стал медленно подниматься ввысь, втягиваясь в тихий гул бесконечности. Подплывали облака, появились звезды, и кругом разлилась глубокая синева; вдруг среди всего этого колыхания, словно колыбельная песня, плавной дугой надвинулся розово-золотой берег, и снова бесшумно опустились мостки; Мориц Розенталь спустился по ним, и, когда он оглянулся, корабля уже не стало, и он очутился один на чужом берегу.