— Что, что ты говоришь, батюшка! — замахал на него руками отец Илья.

— Не могу больше слушать, как подходят одна за одной, и все точно сговорились. «Батюшка, я в среду съела сардинку!»

Дьякон Григорий, выпускник Литературного института, страсть как любил Пушкина. Ну просто обожал. На проповеди, которые иногда ему поручали произносить, нет-нет да и ввернет стишок или какую цитату из своего любимого поэта, про Онегина и Машу Миронову говорил как про живых людей, а на ночь, после всех правил и поклонов, возьмет томик да и почитает немножко и обязательно от умиления плачет — очень уж хорошо пи- сал, сукин сын. Братия так и прозвала Григория — Пушкин.

Но однажды отцу дьякону приснился сон — огромное поле, желтое и пустое, видно, только сжали рожь, на меже лежат редкие колоски, и вот по этому колючему полю навстречу ему идет сам Александр Сергеевич, в сюртуке, с тросточкой, кудрявый, подвижный, весь такой знакомый и узнаваемый, а ветер отбрасывает кудряшки со лба. Но при этом Пушкин ужасно грустный. Дьякон так и сел.

— Александр Сергеевич, это вы?

— Ну я, — отвечал Пушкин.

— Почему же вы такой грустный? — чуть не заплакал отец Григорий.

Но Александр Сергеевич на это промолчал и посмотрел на него с еще большей печалью.

— Ах, Александр Сергеевич, да если б вы знали, какая у вас на земле слава!!! — закричал дьякон.

— Что мне слава?! — тихо отвечал Пушкин и опустил голову еще ниже.

— Но если не вы, если не вы, то кто же? — продолжал восклицать изумленный отец Григорий.

Тут Пушкин неожиданно распрямился, неясная улыбка пробежала по устам его, и одними лишь глазами он показал куда-то наверх, за дьяконову спину — мол, ты лучше туда посмотри. Отец Григорий обернулся, поднял голову и увидел березку. На березке сидел Осип Эмильевич Мандельштам. И Мандельштам, наоборот, казался очень веселым, смеялся, махал ручками, будто он птичка, и словно что-то чирикал, только не по-человечески. Тут батюшка проснулся.

Пушкина он с тех пор забросил, читает только Мандельштама и заучивает наизусть все его собрание сочинений.

Матушка Георгия, поступившая в монастырь в романтические 1990-е и за пятнадцать лет превратившаяся из наивной девушки в зрелую монахиню, говорила так: «Нет ничего страшнее для женского монастыря, чем слова "послушание превыше поста и молитвы". Через бездумное следование этому поучению многие в монастыре теряют любовь. Да и вообще человеческий облик». Она же говорила: «В монастырь приходишь пушистым зайчиком, но с годами превращаешься в колючего ежика. Иначе здесь не выживешь». С этими словами матушка хмурилась, сводила брови, а пальчики выставляла на слушателей, как ежиные колючки.

Матушка Филарета давно подозревала, что сестры в ее монастыре спасаются плохо. Да и сами сестры подливали масла в огонь: что это, мол, матушка, целый день мы на послушании, на службы не ходим, молиться некогда совершенно. Хорошо еще, если послушание тихое, в библиотеке какой-нибудь, а если в коровнике? Мычанье, навоз, какая уж тут молитва, не сосредоточиться, ничего. В келью приходим поздно, только и успеваешь раздеться да повалиться спать. Некогда даже правило вечернее вычитать! Разве это монашество? Раньше-то у подвижников вон сколько было времени.