А затем, что-то сказав хозяину заведения, она вышла из бара навстречу голубоватому рассвету. Я сидела, пытаясь переварить ее слова и чувствуя безмерную усталость, а вместе с тем и глубокое облегчение.

Я попросила пожилого официанта принести счет. Однако он, пожав плечами, сказал, что мадам Лаура уже все оплатила, и как ни в чем не бывало продолжил вытирать стаканы.

Когда я поднялась по лестнице, в квартире было очень тихо. Значит, Эдуард уже спит. Ведь когда мой муж был дома, то являл собой постоянный источник шума: он или пел, или свистел, или заводил граммофон, причем так громко, что соседи начинали раздраженно колотить в стенку. Воробьи чирикали на веточках плюща, увивавшего наш дом, отдаленный стук копыт по булыжной мостовой говорил о том, что город постепенно просыпается, однако в квартирке на улице Суффло в доме номер 21а царила абсолютная тишина. Я старалась не думать, где пропадал Эдуард и в каком состоянии духа находился, а просто сняла туфли и поднялась по лестнице, шаркая ногами по деревянным ступенькам. Мне не терпелось лечь рядом с Эдуардом в постель и прильнуть к нему. Я собиралась сказать ему, что сожалею, что я его обожаю, что я круглая дура. Что я снова стану той женщиной, на которой он женился.

Сгорая от нетерпения, я тихонько открыла дверь квартиры. И мысленно представила себе, как Эдуард лежит на скомканных простынях в супружеской постели, как сонно приподнимает одеяло, чтобы пустить меня к себе под бочок. Но когда я, поспешно стягивая с себя пальто, заглянула в спальню, Эдуарда там не было.

Я неуверенно прошла мимо кровати в мастерскую, мои нервы были на пределе, ведь я не знала, какой прием меня ждет.

– Эдуард? – позвала я, но ответа не последовало.

Мастерская была тускло освещена обгоревшими свечами, которые я перед уходом в спешке забыла погасить, из длинного окна просачивался холодный утренний свет. Судя по стоявшему холоду, огонь давным‑давно погас. В дальнем конце комнаты спиной ко мне стоял Эдуард, в одной рубашке и свободных штанах, и смотрел на картину на мольберте.

Я замерла на пороге, глядя на мощную спину и густые темные волосы своего мужа. Он обернулся, в глазах промелькнула тревога – какой еще сюрприз приготовила его дражайшая женушка? – и этот взгляд ранил меня в самое сердце.

Тогда я, с туфлями в руке, подошла к нему. Всю обратную дорогу домой я представляла себе, как брошусь в его объятия. И ничто не сможет мне помешать. Но, оказавшись в этой сумрачной, притихшей комнате, я вдруг почувствовала непонятную робость. Я остановилась возле мужа и, не спуская с него глаз, повернулась к мольберту. Женщина на картине наклонилась вперед, лицо искажено глухой яростью, темно-рыжие волосы завязаны свободным узлом, совсем как у меня накануне вечером. Поза женщины говорит о напряжении душевных сил, о затаенной обиде, а в том, что она отказывается смотреть на художника, кроется молчаливый протест.

У меня комок встал в горле.

– Это… шедевр, – прерывающимся голосом произнесла я.

Он оглянулся, и я увидела, насколько он измучен, веки набрякли и покраснели то ли от недосыпа, то ли от чего-то еще. И мне захотелось поскорее стереть следы печали на его лице, взять назад свои слова, поднять ему настроение.