– Я ей, гадюке подколодной, повелела грязь оную языком своим поганым слизать, так она, мерзавка, холопка подлая, отказаться посмела! Да и на козлах, нет, чтоб прощенья просить за дерзость свою, так она молчит, проклятущая, хоть Антип ей уже с два десятка плетей ввалил.
– А ты всего-то сколько же ей намерила? – кротко поинтересовался Костя, сделав пару глубоких вдохов-выдохов, чтобы не сорваться здесь, при людях.
– Ну, еще десятка два-три, чтоб ума поприбавилось. А молчать будет, так и поболее всыплю. – Она гордо подбоченилась, и Косте, в жизни не тронувшему ни разу ни одну женщину, внезапно так захотелось двинуть по этой самодовольной роже чем-нибудь тяжелым, что не только руки зачесались, но и раненая нога. Но он вновь удержался, подозвал мордастого Антипа поближе, чтоб не кричать во весь голос, и приказал немедленно отвязать несчастную, у которой в некоторых местах рубаха была уже разодрана ударами кнута и на теле явственно виднелись красные полосы-рубцы. Впредь же указал никого не сечь – кто бы ему ни повелел, – пока не услышит разрешения на это от него, князя, лично.
– Ну а как же с остальными-то теперь? – осведомился тот. – С ними-то как быть?
– А где они? – мрачно осведомился Костя.
– Чай, в порубе[5] сидят, очереди ожидают.
– А кто там еще ждет?
– Так старик иконник, да еще один бесенок, стряпухи нашей сынок, а еще лекарка твоя, княже, – пояснил тот и тут же, напоровшись на расширенные от ярости Костины глаза, испуганно попятился прочь, едва не навернувшись на крутых ступеньках крыльца.
– Всех выпустить, – сквозь зубы прошипел Константин. – Немедля!
– А ты, – сказал он княгине, – помоги-ка мне до ложницы дойти.
Та в этот момент уже раскрыла рот, дабы, так сказать, при всем честном народе выразить свое негодование княжеским решением, но, натолкнувшись на очень красноречивый взгляд супруга, решила промолчать. Однако, завидев выходящую из поруба с горделиво поднятой головой Доброгневу, не удержалась от короткого комментария:
– Ее счастье, что ты ныне столь рано на крыльцо вышел.
– Нет, – поправил Константин, хмуро глядя на свою ненаглядную супружницу. – Это не ее. Это твое счастье.
И столь красноречив был его взгляд с недобрым прищуром, что княгиня тут же осеклась на полуслове и замолкла.
Пока Константин ковылял до кровати, она открыла рот лишь один раз, чтобы показать ему место, где эта мерзавка не уступила ей дорогу. Коридор из светлицы в ложницу был и впрямь не очень-то широк, не больше двух метров, но, по мнению Константина, этого было вполне достаточно, чтобы разминуться.
– Значит, не могла обойти? – поинтересовался он миролюбиво. Не стоило, на его взгляд, начинать семейную жизнь с ругани, к тому же положение княжеской четы ко многому обязывало, во всяком случае, к соблюдению каких-то определенных условностей.
– Это я-то?! – задохнулась она. – Ее-то?!
Больше она не сказала ни слова, но когда Константин, наконец-то усевшись на свою широкую кроватку, примостился на ней поудобнее и посмотрел на нее, ему и впрямь стало слегка страшновато – с лица она побагровела как свекла, и видно было, что ее аж распирало от злости. Впрочем, не подав виду, Константин эту паузу использовал с толком, указав стремянному, дабы тот немедля, сразу после ухода из ложницы княгини, прислал ему всех, кто был в порубе, но в первую очередь эту терпеливую девку.