– Встань, боярин, – спустился он со своего помоста, помог подняться с колен непритворно плачущему Завиду, который, поднимаясь, не переставал причитать:

– А гривен-то, гривен столько я где возьму? Пуста ныне у меня скотница, сам я в нуждишке великой пребываю.

И тут у Константина мелькнула неожиданная мысль. Она была настолько оригинальной, что князь даже не сумел сдержать легкую усмешку, которую, впрочем, тут же усилием воли согнал с лица, и ласково шепнул Завиду:

– Не бойся, боярин. Неужели князь не пособит тебе в беде, как верному слуге своему. Обожди, сядем пировать и тогда нужду твою поправим.

Завид тут же прекратил рыдать, впился испытующе в лицо князя своими маленькими глазками-буравчиками и, придя к выводу, что слова княжьи не пустые, а всерьез сказаны, слегка поуспокоился.

А в это время к Константину рвался Кокора. Его с трудом удерживали два гридня, висящие у него на руках, подобно псам на матером медведе.

– Отпустите его, – повелительно махнул рукой князь и сам сделал шаг навстречу парню. Дружинники с явным облегчением убрали руки, и Кокора рухнул перед Константином прямо в пыль, обхватив его нарядные узконосые сапоги синего сафьяна своими могучими руками, потом поднял голову и с обожанием, не в силах вымолвить ни слова, уставился на князя.

– Спасибо тебе, княже, за суд твой правый. Теперь верую я – есть правда на Руси. – Он приподнял голову, но еще оставался стоять на коленях. – Ты мне верь, княже. Преданнее у тебя воя не будет, коли в дружину к себе возьмешь. А я за тебя живота не пожалею. Всю руду до капли отдам, ежели надо.

И повернувшись назад, явно обращаясь к гусляру, выкрикнул еще раз, торжествуя:

– Есть правда на Руси!

Стожар пристально вглядывался в князя, будто впервые увидел или, более того, понял, что хорошо известный человек, достаточно легко предсказуемый, способен вдруг неожиданно совершить поступок, из ряда вон выходящий, явно не соответствующий ему ни по возрасту, ни по чину, ни по характеру. Потом уста гусляра вновь осветила ироничная усмешка, но на сей раз она была какая-то неуверенная, словно не знал бродячий певец, как реагировать на все происходящее, и решил на время спрятаться за свою обычную насмешливую маску.

– Встань, – поднял парня с колен Константин. – Не в ногах у меня валяться надо, а брать коня резвого да гридня моего с собой – а то не поверит челядь боярская – да скакать во весь дух отца из поруба вынимать.

Кокора, с благоговением впитывающий каждое княжеское слово, охотно и благодарно закивал и опрометью кинулся назад. Видимо, сюда он прибыл на коне.

Константин махнул рукой, подзывая одного из гридней, и коротко распорядился:

– С Кокорой поедешь. Ежели что – поможешь. К вечеру явишься и расскажешь про его отца – совсем он плох или как, – и тут же устало повернулся к биричу: – Ну что там, есть еще охотники на княжий суд?

И в третий раз бирич проревел свой вопрос в толпу, из которой уже вынырнула худая изможденная женщина лет сорока, крепко держащая за руки двух чумазых девчонок, одетых в настолько потрепанное, ветхое, хоть и чистое тряпье, что казалось, дунь как следует, и оно вмиг слетит с их по-детски острых угловатых плеч и рассыплется на мелкие клочки.