– Дружище, дорогой мой, что случилось? – спросил я, нарушая тишину. – Тебе нехорошо?

– Бренди, – произнес Каулз, задыхаясь, – дай бренди.

Я взял графин, чтобы ему налить, но он выхватил его у меня дрожащей рукой и залпом выпил как минимум полстакана, проглотил огненную жидкость, даже без воды, хотя прежде всегда бывал умерен в употреблении спиртного. Алкоголь, по-видимому, немного помог моему другу: лицо Каулза сделалось чуть менее бледным, ему удалось приподняться на локте.

– Моя помолвка расторгнута, Боб. – Он старался говорить спокойно, но не мог скрыть дрожи в голосе. – Все кончено.

– А ты не унывай! – ответил я, желая его подбодрить. – Невелика беда! Расскажи лучше, как это вышло. Отчего вы расстались?

– Отчего? – простонал мой друг, закрывая лицо руками. – Если я скажу, Боб, ты мне не поверишь. Это слишком страшно, слишком ужасно, невыразимо жутко и совершенно невероятно! О, Кейт, Кейт! – Он принялся горестно раскачиваться из стороны в сторону. – Ты виделась мне ангелом, а оказалась…

– Кем? – спросил я, как только он замолчал.

Каулз поднял на меня пустой взгляд, а потом вдруг взорвался, замахав руками:

– Демоном! Вурдалаком из ямы! Вампиром с прелестным лицом! Господи, прости меня, – заговорил он тише и отвернулся к стене, – я сказал больше, чем следовало. Я слишком любил ее, чтобы говорить о ней так, как она заслуживает. Я и сейчас слишком сильно ее люблю.

Некоторое время Каулз лежал неподвижно, и я уже понадеялся, что бренди его усыпил, но вдруг он снова повернул ко мне лицо и спросил:

– Ты когда-нибудь читал о вервольфах?

Я сказал, что читал.

– В одной из книг Марриета[24], – произнес мой друг задумчиво, – есть история о красавице, которая превратилась ночью в волка и сожрала собственных детей. Откуда, хотел бы я знать, взялась у романиста такая идея?

Несколько минут он молча размышлял, потом громко потребовал еще бренди.

– Успокойся, я тебе налью, – сказал я и потихоньку подмешал в напиток с полдрахмы настойки опиума из пузырька, стоявшего на столе.

Осушив бокал, Каулз уронил голову на подушку и простонал:

– Хуже этого быть ничего не может. Даже смерть и та лучше. Жестокость и преступление, преступление и жестокость. Нет, хуже ничего не бывает.

Эти слова монотонно повторялись и повторялись, пока не сделались неразборчивыми. Веки над усталыми глазами сомкнулись, и Каулз погрузился в глубокий сон. Я отнес его, не разбудив, в спальню и всю ночь оставался при нем, соорудив себе место для сна из стульев.

Утром у моего друга начался жар. Несколько недель балансировал он между жизнью и смертью. При помощи лучших врачей Эдинбурга его крепкий организм медленно боролся с болезнью. Ухаживая за ним в это тревожное время, я не смог вычленить из его горячечного бреда ни единого слова, которое пролило бы свет на тайну мисс Норткотт. Иногда Каулз говорил о ней с величайшей любовью и нежностью, иногда кричал, что она демон, и выставлял вперед руки, как будто бы не позволяя ей приблизиться. Несколько раз он восклицал: «Я не продам душу за ее прекрасное лицо!» – а потом начинал жалобно стонать: «Но я люблю ее, я все равно ее люблю и никогда любить не перестану».