Собственно, ничего такого уж страшного не произошло – просто звук, и все. Трудно ожидать, что тот, кто станет читать эти записи, если кому-нибудь доведется их прочесть, разделит мои чувства или хотя бы сможет осознать, чтó я испытывал в ту минуту. Ужин закончился, и я вышел на палубу, чтобы спокойно выкурить трубку, прежде чем спуститься в каюту. Ночь была темной настолько, что, стоя на шканцах под шлюпкой, я не мог разглядеть офицера на мостике. Кажется, я уже упоминал, какая необычная тишина царит на этих ледовых просторах. В других краях, пусть даже самых пустынных и безлюдных, есть слабое движение воздуха, какой-то неясный шум, будь то отдаленные звуки человеческого жилья, шуршание листвы, хлопанье крыльев или даже шелест травы. Может быть, человек и не отдает себе отчета в том, что слышит эти звуки, но стоит им исчезнуть, как ему будет их недоставать. И только здесь, в этих арктических морях, полнейшая и непостижимая тишина наваливается на тебя во всей своей жуткой реальности. Начинаешь ощущать, как твои барабанные перепонки напрягаются изо всех сил, лишь бы уловить хоть какой-нибудь смутный ропот, и ты с жадностью вслушиваешься в любой случайный звук, раздавшийся на корабле. Так размышлял я, прислонившись к фальшборту, когда вдруг на льду, прямо подо мной, родился крик, пронзительно и резко расколовший ночную тьму. Начавшись с ноты, которая, как мне показалось, не под силу даже оперной примадонне, крик взмывал все выше и выше, пока, наконец, не превратился в протяжный вой, выражающий боль и страдание, – таким, возможно, бывает последний крик погибшей души. Этот разрывающий сердце вопль до сих пор стоит у меня в ушах. В крике этом звучала печаль, неизъяснимая печаль, да еще глубокая тоска, сквозь которую мимолетно прорывались безумные нотки торжества. Крик раздался совсем близко от меня, но сколько я ни вглядывался в темноту, так ничего и не смог разглядеть. Я немного подождал, но звук не повторился, и я стал спускаться вниз. Никогда в жизни я не испытывал подобного потрясения. На лестнице я встретил мистера Мильна, который шел менять вахтенных.
– Ну что, доктор, – сказал он, – скажете, бабья болтовня? Услыхали теперь, как оно вопит? Или, может, это суеверие? Что вы думаете по сему поводу теперь?
Мне пришлось извиниться перед добрым малым и заверить его, что теперь я озадачен ничуть не меньше, чем он. Возможно, завтра я увижу все в ином свете, но сейчас просто не решаюсь доверить бумаге то, что приходит мне на ум. Боюсь, что, прочитав эти строки некоторое время спустя, когда все уже будет позади, я стану презирать себя за то, что проявил такую слабость.
18 сентября. Провел беспокойную, тревожную ночь; до сих пор меня преследует тот странный звук. Капитан, похоже, тоже не много спал в эту ночь: лицо его выглядит измученным, глаза – воспаленными. Я не стал говорить ему о том, что приключилось со мной накануне вечером, и не собираюсь делать этого в будущем. Он и так встревожен и возбужден – то встает, то садится – и совершенно не может держать себя в руках.