Сегодня к самым стенам монастыря буквально впритирку подобрались строения арабской деревни Азария. Их и домами не назовешь. Ставят их быстро, за ночь возводят фундамент и стены, а закончить постройку можно через много лет. Главное — место занять. Склоны Елеонской горы давно уже сплошь заставлены пустыми коробками недостроенных домов, лишь на закате ветер воет в оконных проемах.

Целый час мы бродили по монастырским угодьям, и я, сама уже устав, только удивлялась, что игуменья, одышливо преодолевая подъемы, упрямо длит прогулку.

В уютной и совершенно безлюдной церковке она поддела и сдвинула ногой ковер — открылся дивный мир: цапли с крендельно изогнутыми шеями, лиловые голубки, серебристые косули в прыжке. Это и была старинная мозаика армянского периода со странным углублением к краю, тоже выстланным мозаикой. Словно тут точнехонько упал тяжелый шар, промяв, но не разбив мозаичное полотно.

— Вот, – спокойно проговорила Матушка и перекрестилась. Ее лицо было забавно разделено красным и синим, проникающим сквозь витражи окон, арлекинным светом. И щепоть руки, перемещаясь от лба к плечам, меняла цвет с красного на синий. В этом было что-то мистериальное. – Тут и свершилось обретение главы Иоанна Предтечи.

Так это здесь служанка Ирода захоронила украденную голову Крестителя…

В моей памяти немедленно возникла рука отца, смиряющая трепет листов альбомного разворота, и глянцевая от утреннего света из окна головка Саломеи на репродукции с картины Гюстава Моро «Танец Саломеи». Склоненная прелестная головка; впрочем, в ней таилось что-то змеиное. И детский мой ужас при виде отсеченной мужской головы на искусно выбитом блюде, головы бородача, в точности похожего на соседа дядю Борю; головы, невозмутимой в своем отделенном величавом одиночестве.

«Понимаешь, – говорил мне по приезде в Иерусалим один литератор, давний к тому времени житель Иудейских гор, – главный культурный шок у нашего брата-европейца с какой-нибудь Большой Якиманки или Васильевского острова возникает здесь отнюдь не от пейзажа непривычного или там орущего осла. Самый-то шок — от внезапного открытия, что все они были . Все они , которых наш брат-европеец видал на картинах художников в Третьяковке или Эрмитаже, про которых, наравне с историями о Зевсе и Артемиде, рассказывала экскурсовод Наталья Ивановна, – все они здесь, оказывается , были, все! И Авраам со своей Сарой, и Яаков со своим колготливым семейством, и куча царей и пророков, и Иисус, и Иоанн Креститель — все, все были тут , неподалеку, в районе твоей поликлиники или прачечной. Вот от этого можно спятить!»

Стол к обеду накрыли в игуменском доме, в большой зале с высоченными потолками.

Вся обстановка этой комнаты — со старой, трижды перекрашенной и четырежды перетянутой мебелью, вышитыми скатертями и салфетками, фикусом в белой керамической кадке в углу, могла бы напомнить комнату служебного персонала в краеведческом музее, или учительскую в какой-нибудь провинциальной школе — если б не мощные стены цитадели и множество на них портретов: архимандриты, игуменьи, начальники Русской Миссии. Всё значительные лица, огромные кресты на рясах, черные бархатные камилавки, смиренно сложенные на коленях ладони и пристальные взгляды из-под монашеских клобуков.