После его гибели Нэнси часто заходила туда, чтобы заняться уборкой. Никого в доме она в случившееся не посвящала. Может, ей казалось, что, если никто ни о чем не узнает, можно будет хотя бы в этом месте делать вид, что сын все еще жив. Она пребывала среди его вещей, вычищала помещение до блеска, словно святыню, ставила в каждой комнате свежие цветы. Первое время она еще брала меня с собой, но потом попросила не появляться. Она сказала, что от этого ей только хуже, что такие визиты лишь оттягивают миг возрождения. Все же раз в неделю я ей звонил, но потом оборвалась и эта связь. Нэнси сказала, что сама позвонит, когда будет готова вернуться домой. Мне оставалось лишь покориться, тем более что она пообещала не причинять себе никакого вреда, и что-то в ее голосе заставило меня поверить в это. В нем слышалась некая перемена, словно она начала обретать подобие душевного покоя. В конце концов позвонила мне не она, а кто-то из товарищества жильцов. И как же больно было мне убедиться в том, что все это время я ничего для нее не делал.

Оказывается, Нэнси нарушила свое обещание. Соседи жаловались на состояние мест общего пользования, на вонь, исходящую из квартиры. Я клял себя за слабость и уступчивость – за то, что не забрал ее домой. Открывая дверь в квартиру ключом, которым я так часто отказывался пользоваться, я был уверен, что найду Нэнси мертвой. Она лежала на диване с закрытыми глазами, но слабо дышала. Действительно, воздух в квартире был тяжелый и гнилостный. В туалете давно уже не убирали, но главным образом вонь шла от набитого отходами мусорного бака, стоявшего у входа. Она собиралась вынести его, но у нее просто не хватило сил, и он так и стоял на месте неделями, а его содержимое вылезало из-под крышки на пол и, казалось, готово было само проложить себе путь на лестницу. Она сказала, что у нее рак. Просто равнодушно сообщила, хотя ей было больно, давно уже было больно, и эту боль она терпела, а возможно, даже и лелеяла. Боль – это именно то, чего она ждала. Рак заполнил пустоту, образовавшуюся после смерти Джонатана. Я ненавидел эту квартиру, и мое появление там, в тот день, когда я обнаружил рукопись, стало первым за все годы, прошедшие после того, как я отвез Нэнси домой.

Я уверен, что, говоря Кэтрин Равенскрофт, будто она «потеряла мужа», Нэнси имела в виду именно то, что мы больше не живем вместе. На какое-то время мы действительно потеряли друг друга. Но я всегда считал, что это не она меня, а я ее потерял. И думал, что в своем ощущении одиночества был одинок, так что прочитать в ее дневнике, что и она тоже была одинока, для меня стало большим облегчением. Ей не хватало меня не меньше, чем мне не хватало ее.

Я отвез ее домой, ухаживал за ней, и она немного ожила. Нэнси протянула еще два года – совместной со мной жизни. Я по-прежнему работал в частной школе и должен признать, что в какой-то мере вымещал свои беды на детях. Сиделки, которых присылала компания «Макмиллан», были безупречны: пока я был на работе, они ревниво следили за тем, чтобы Нэнси ни в чем не нуждалась. Она, впрочем, никогда и ни на что не жаловалась. Повторяю: Нэнси лелеяла свое страдание. Чего-то в этом роде она и искала, чего-то материального, во что можно было вонзить ногти.