понять другого. По сути дела, это самый настоящий миф – в том смысле, что здесь факты переплетены с вымыслом. Мы и понимаем и не понимаем, и понимаемы и непонятны, и хотим этого и боимся, а только лишь достигаем желаемого понимания или понятости, как быстро осознаём, что ошиблись. Мы исходим из позиции, что нас можно понять, и потому требуем от окружающих, чтобы они нас понимали. Но другой не только не должен, не обязан понимать нас, но еще и не может этого сделать, даже при большом желании. Мы слишком сложно устроены, чтобы даже понять самих себя, а требовать этого от других – и вовсе безумие. Мы нуждаемся в принятии, поддержке, со-мыслии, и это возможно, но это другое, а понимания другим себя мы не добьемся никогда.

Наше мышление диалогично, даже если нет ни борьбы мотивов, ни конкурирующих «субличностей», оно все равно диалогично. Человек мыслит значениями, а выражает свои мысли в знаках, которые интерпретируются собеседником исходя из его собственных значений этих знаков. Так что, наше мышление диалогично по самой своей структуре, генезу. Поскольку же мы сами, как нам кажется, вполне можем себя понять (по крайней мере, в данной ситуации при определенном наборе вводных), у нас и возникает иллюзия, что мы можем быть поняты. Разумеется, мы не свободы и от иллюзии, что прекрасно, лучше их самих, понимаем окружающих. Но кто отдает себе отчет в том, что мы понимаем себя еще до того, как мы сформулировали свою мысль? И кто из нас готов отказаться от собственной, всегда такой удобной для нас, интерпретации поведения других людей? Вряд ли таковых много.

Здесь же следует отметить, что вся эта мифология «взаимопонимания» носит отчетливо моральный оттенок и содержит в себе подтекст нравственного характера. Требование «понимания», таким образом, оказывается, по сути, ультимативным этическим императивом. Однако, этоэстетика настаивает на том, что истинная, живая этика исходит из человека, а не приходит к нему откуда-то извне. Поэтому получить ее невозможно, ее можно только дать. Причем, живая этика – это то, что может быть, поскольку у нее есть субстрат, носитель – человек. С моралью дело обстоит куда хуже – она, суть, идеал, то есть вещь, ни на чем не основанная, не имеющая субстрата. Ее основа – абстрактный прагматизм общественного мнения, не имеющий никакого отношения к действительной реальности. Мы можем сколь угодно рассуждать об обществе и тому подобных вещах, тогда как на деле все имеющие место отношения – это отношения между двумя. Кроме того, общественная мораль зиждится на огромном количестве других идеалов (таких, как «справедливость», «нормы приличия» и так далее), а потому назвать ее здравой просто нельзя. Она есть правдоподобие, но в ней нет правды. Правда – в каждом конкретном случае своя, а вот правдоподобие вполне может быть общим, сразу на всех.

Когда человек, страдающий от тягот социального одиночества, в один прекрасный момент взрывается и требует, чтобы его поняли, он, на самом деле, ищет поддержки не у людей, а у этой идеальной конструкции морали, столь же мертвой и безответной, как и все, что существует лишь в пространстве идеалистических представлений. Искать помощи у морали, живущей вне нас, у некой