— В борьбе? Что ж, давай, коли жизнь надоела. Эх ты! Слыхал я от стариков, что, мол, черти себе на уме, а погляжу на тебя, чем не круглый дурак? Слушай! Есть у меня дядя, старенький-престаренький. Девятьсот девяносто девять лет ему и пятьдесят две недели. Сможешь его побороть, тогда и со мной потягаешься. Только я так считаю, что утрёт он тебе нос.

С этими словами пошёл он, сделав чёрту знак идти за ним.

Отшельником будучи, в поисках диких кореньев и малины, обнаружил как-то Дэнилэ в глубине леса, под большими камнями, медвежью берлогу. Вот приходят они к той берлоге, и говорит Дэнилэ:

— Здесь живёт мой дядюшка. Входи смело. Он там в золе дрыхнет, нос в головешки уткнул. Говорить только не может, зубы у него выпали тому назад лет тыщу с лишком.

Чёрт, когда делать ему нечего, известно, что делает… входит в берлогу, хвостиком закрученным перед носом у дядюшки водит. Этого не хватало Топтыгину! Как взъярится, как выскочит из берлоги, хвать чертёнка под мышку и так зажал, что из бедного чёрта едва дух не вылетел, глаза на лоб вылезли, словно две луковицы.

— Ну, вот! Не искал беды, а нашёл, — говорит Дэнилэ, поглядывая издали и давясь со смеху.

Извернулся чертёнок, изловчился невесть как — выскочил из лап Топтыгина. Как увидел Дэнилэ чёрта живым-невредимым… кинулся будто вызволять его.

— Оставь, оставь, не прикидывайся! Знал ведь, какой грубиян твой дядя, зачем послал меня с ним бороться?

— А что? Не понравилось? Теперь со мной давай!

— С тобой, и только с тобой, в гиканье будем тягаться. Кто громче гикнет, тому и деньги достанутся.

«Ладно, — думает Дэнилэ, — ужо я тебе гикну!..»

А сам говорит:

— Ну, Микидуцэ, гикни-ка ты сперва, послушаю, как у тебя получается.

Раскорячил чертяка ноги, одну на восток упёр, другую на запад, руками намертво за хляби небесные ухватился, разинул рот шире ворот и как гикнет — содрогнулась земля, ахнули долины, заклокотали моря, и рыбы в них переполошились; чертей из пруда высыпало видимо-невидимо, и ещё немного — раскололся бы свод небесный. А Дэнилэ сидит себе верхом на бурдюке, набитом деньгами, и в ус не дует.

— Ишь ты! Неужто громче не можешь? Вроде тебя и не слышно. А ну, гикни ещё разок!

Гикнул чертяка ещё страшнее.

— Теперь ещё меньше тебя слышу.

Гикнул чёрт в третий раз, да так, что едва не надорвался.

— А теперь и вовсе не слышно… Мой, что ли, черёд гикать?

— Вроде твой…

— Так вот, Микидуцэ! Теперь, когда гикну я, непременно оглохнешь, мозги из башки вылетят. Понятно? Но поскольку я тебе друг, послушай моего совета.

— Какого совета?

— Дай-ка завяжу тебе полотенцем глаза и уши, коли ещё пожить охота…

— Как хочешь и чем хочешь вяжи, только бы не умереть мне!

Стянул Дэнилэ чёрту накрепко глаза и уши полотенцем, будто в жмурки играть, схватил дубину Дубовую (потому что, хоть он и отшельник, Дэнилэ, а всё-таки больше в дубину верил, чем в святой крест) и бац его, чёрта, по правому виску!

— Ой, хватит, больше не гикай!

— Нет, чертяка, шалишь! Ты разве не трижды гикал?

И трах его по левому.

— Ой, ой, довольно!

— Нет, не довольно! — и ещё разок во имя отца даёт.