Вернувшись в открытый космос, Лиминг настроился на специальную волну Х и по дальней связи передал всю собранную информацию вместе с данными о приблизительных размерах планеты, ее массе и звездных координатах.

– Я снизился и облетел вокруг этой свалки, – сообщил он и, прикрыв микрофон ладонью, скорчился от хохота. На память ему пришла точно такая же ситуация, послужившая поводом к небольшому конфликту во время его первого экзамена. Тогда, отвечая на вопрос о способах изучения вражеских миров, он написал: «Я должен осторожно приблизиться к незнакомой планете и затем очень быстро облететь ее». Листок вернулся обратно с пометкой: «Почему?» Он ответил: «Болтаться там слишком долго было бы вредно для моего здоровья». Это стоило ему десяти баллов и бесстрастного комментария: «Неправильно и неостроумно». Но экзамен он, тем не менее, сдал.

Ответа на сообщение не последовало, впрочем, Лиминг и не ждал его. Он мог без особого риска посылать информацию, но обратные сигналы, направленные с территории союзников в тыл противника, наверняка возбудили бы подозрения. Радиосвязь была узконаправленной, и латианская разведка только и ждала случая перехватить и попытаться расшифровать любое сообщение с передовой союзников. Однако вряд ли посты перехвата обратят внимание на сигналы, посланные с дальней окраины гигантского сектора пространства, контролируемого Сообществом.

Следующие двенадцать населенных планет он обнаружил точно так же, как и первую: определяя направление межзвездных трасс, Лиминг следовал по ним до конечных пунктов. Каждый раз он передавал информацию, и каждый раз ответом ему было гробовое молчание.

Внезапно он обнаружил, что тоскует по звуку человеческого голоса; он летел уже достаточно долго для того, чтобы люди перестали внушать ему отвращение. Много дней он был заточен в громыхающей консервной банке своего корабля. Дни превращались в недели, недели – в месяцы, и мало-помалу его стало одолевать одиночество. В самом деле, куда ни посмотри – звезды без конца и края, планетам нет числа, и ни одной живой души вокруг! Теперь он был бы счастлив услышать даже занудный голос Крутта, отчитывающий его за действительные или мнимые провинности, а сладостные воспоминания о перепалках с начальством приводили его в восторг.

Тяжелее всего давались дни, когда корабль летел по инерции с выключенными двигателями: тишина, бесконечная, безбрежная, почти лишала его рассудка. Он пытался нарушить безмолвие и начинал петь во весь голос или спорить сам с собой вслух. Но это приносило мало радости; его вокальные таланты были ниже всякой критики, а спор он не мог ни выиграть, ни проиграть.

Ночами его мучили кошмары. Иногда ему снилось, что автопилот сломался и корабль во весь опор мчится прямо на раскаленное солнце. Он пробуждался в холодном ноту и перед тем, как вновь погрузиться в сон, быстро, но тщательно проверял все приборы. Случалось, что его будил грохот включавшихся двигателей; он вяло лежал в трясущейся койке и прислушивался к их протяжному реву.

Несколько раз в сонных видениях он бежал куда-то по громыхающим, вибрирующим темным коридорам, ощущая за спиной стремительный топот ног, но имелись ли у его преследователей ноги? Он с воплем просыпался – за секунду до того, как его должны были схватить… схватить чем-то, похожим на руки, но он знал, что эти ужасные конечности не были руками.