— Простите, — сказала она. — Не знаю, что со мной. Слезами горю не поможешь. К тому же вы правы. Мои родители, вероятно, завтра объявятся, и все образуется. Послушайте, доктор Трейси, если вы завтра придете...

— Конечно, приду.

— Если придете, то обещайте не приносить больше ни конфет, ни журналов, ничего. Хорошо? Не стоит вам так тратить деньги. Вы уже слишком много сделали для меня Самое лучшее, что вы можете сделать еще, — это просто прийти. Приятно знать, что кто-то думает о тебе за пределами больницы. Приятно, что меня не бросили и не забыли. Нет, сестры и доктора здесь очень добрые. Они просто прелесть, и я им очень благодарна. Они заботятся обо мне но им вроде бы как положено заботиться. Понимаете? Это немножко разные вещи, ведь правда? — Она нервно рассмеялась. — Я, наверное, несу чушь?

— Я прекрасно понимаю, что ты чувствуешь, — сказала Кэрол. Ей было до боли понятно, какое крайнее одиночество испытывала девушка, потому что и ей было страшно и одиноко, когда она была в том же возрасте, пока Грейс Митовски не взяла ее под свою опеку и не окружила ее заботой и любовью. Она пробыла с Джейн до конца разрешенного для посещений времени. Перед уходом она по-матерински поцеловала девочку в лоб, и это вышло как-то само собой. За удивительно короткое время они почувствовали расположение друг к другу.

На больничной автостоянке все машины от света фонарей выглядели желтоватыми.

Ночь была холодной. Дождь не шел ни днем, ни вечером, но воздух был сырым и тяжелым. Где-то вдалеке слышались раскаты грома, словно приближалась новая гроза.

Кэрол немного посидела за рулем «Фольксвагена», глядя на третий этаж, на окно палаты, где лежала девочка.

— Какой прелестный ребенок! — вслух сказала она.

Ей казалось, будто кто-то необыкновенный вдруг появился в ее жизни.

Около полуночи налетевший холодный западный ветер пустил деревья в пляс. Беззвездная, безлунная и непроглядная ночь, сомкнувшаяся вокруг дома, казалась Грейс живым существом; оно сопело возле дверей и окон.

Начался дождь.

Она легла спать, когда часы в холле били двенадцать. Минут через двадцать Грейс начала проваливаться в сон. Ей снилось, будто она — листок, уносимый каким-то холодным потоком к водопаду. Уже на самом краю, когда под ней оказалась лишь темная пустота, она вдруг услышала в спальне странное движение и тут же проснулась.

Какие-то тихие звуки. Едва слышное царапанье. Легкий шорох.

Грейс села, чувствуя, как учащенно забилось ее сердце, и открыла ящик стоявшей возле кровати тумбочки. Пытаясь одной рукой нащупать там пистолет, другой она судорожно искала выключатель лампы. И то и другое она нашла почти одновременно.

При свете виновник производимого шума сразу оказался на виду. Ари сидел на верху высокого комода и смотрел на нее, словно собирался прыгнуть на кровать.

— Ты что здесь делаешь? Ты что, забыл, что тебе можно и что нельзя?

Он моргнул, но не пошевельнулся. Все его тело было напружинено; шерсть на загривке стояла дыбом.

По гигиеническим соображениям Грейс не позволяла ему лазать ни по кухонным шкафам, ни по ее кровати; чтобы не искушать его, она в основном держала дверь в спальню плотно закрытой. Уборка и так отнимала у нее много лишнего времени, чтобы в доме не чувствовалось кошачьего запаха и чтобы гости, садясь в кресла и на диваны, не обнаруживали потом на себе кошачью шерсть. Она любила Ари и считала его своим замечательным компаньоном и часто разрешала ему бегать по всему дому, несмотря на то что потом уборка обходилась ей в несколько лишних часов. Однако ей вовсе не хотелось натыкаться на кошачью шерсть в еде или в постели.